От первого до последнего слова

Долгову не хотелось рассказывать про странные таблетки, которые забрал Глебов, и про Екатерину Львовну с проломленной головой. Татьяну Краснову он видел первый раз в жизни, не слишком ей доверял и не собирался, в отличие от Абельмана, провести с ней остаток жизни!

Поэтому он просто объяснил, что Евгений Иванович часто упоминал о том, что его собираются убить, и довел этими рассказами весь персонал до белого каления.

– Дмитрий Евгеньевич, – начала Таня. – Давайте так. Я разузнаю про родственников и наследников, а вы попробуете выяснить что-нибудь про жену. Ну, хотя бы как ее зовут. Может быть, что-то прояснится. Еще хорошо бы узнать, было ли завещание и есть ли что завещать.

Долгов подумал о Глебове, с которым у него была назначена встреча.

– Это я могу выяснить, наверное. Если мне удастся, я вам позвоню.

– А что это вы так обрадовались, Танечка? – Абельман вдруг подумал, что есть еще одна Таня Краснова – журналист и телеведущая, – и о той Тане он ничего не знает. До той ему не было никакого дела, а тут вдруг оказалось, что она рядом! – Из этого может выйти сенсация?

– Да наплевать мне на сенсацию! – Таня сердито вытряхнула из пачки сигарету, закурила. – Только, если его на самом деле прикончили родственники, это просто замечательно!

– Что ж тут замечательного?!

– А то, что генеральный продюсер грозился меня уволить, если я не смогу подтвердить хоть какую-то информацию из той программы! Ведь если он сам помер, значит, и разговоров никаких быть не может ни о преступлении, ни о врачебной ошибке. И профессор Долгов может запросто подавать на меня в суд за клевету!

– Ого, – заметил Абельман. – Это был бы номер!

– А если его все-таки прикончили родственники из-за наследства, или потому что он им надоел, значит, преступление все-таки было! И я могу довести это дело до конца, рассказать, как все было в действительности, и показать это генеральному! Ему больше ничего и не надо: если преступление все-таки было, следовательно, мы не врали. Но совершил его не генеральный прокурор или президент, а, допустим, племянник Анатолий! И все на этом могут успокоиться.

Они помолчали.

Вокруг шумела толпа, работали огромные плазменные экраны на стенах, показывали все разное. Шипели кофеварки, звонили телефоны, дым уходил под потолок.

Одним словом, ад.

– Эдик, – вдруг вспомнил Долгов. – Помнишь, ты обещал выяснить у своей секретарши, кто именно просил пристроить Евгения Ивановича в нашу больницу? Ты у нее спрашивал?

Абельман покачал головой.

– Там какая-то странная штука, Долгов. Она не знает.

– Ты же говорил, что она всех записывает!

– Нет у нее записи. И вообще, в тот день звонили только свои, которые этого писателя знать не могли. И как получилось, что она не записала, непонятно. А она сама клянется, что записала всех!

– Странно, – подумав, сказал Долгов. – Очень странно.

Было еще что-то странное, связанное с телефоном, который не работал в ту ночь, когда он нашел Катю.

Нечто очень странное, что следовало бы додумать до конца, но он все время отвлекался и никак не мог додумать!..

– Михаил Алексеевич, – кислым голосом произнесла секретарша, – к вам пришла Светлана Снегирева. Вы ее примете?

Глебов, оторвавшись от компьютера, подозрительно посмотрел на коммуникатор, как будто Светлана была птичкой и сидела сверху на трубке.

– Кто ко мне пришел? – осторожно переспросил он.

– Снегирева Светлана. Я говорила, что вы ей не назначали и у вас в три другой посетитель, но…

Не дослушав, Глебов нажал кнопку, стремительно вышел из-за стола и распахнул дверь в приемную.

Они обе на него оглянулись – и Светлана, и секретарша.

– Проходите, – сказал Глебов.

– Здравствуйте, Михаил Алексеевич.

– Проходите, – повторил он. – Хотите чаю или кофе?

– Нет, спасибо.

Он пропустил ее в кабинет, зашел следом и плотно прикрыл за собой дверь. Она как будто ждала его, мялась на пороге, а когда дверь закрылась, вдруг ни с того ни с сего бросилась ему на шею.

Глебов растерялся.

Он даже не сразу сообразил, что она плачет, тычась горячим лицом в его рубашку, и не понял, что может ее обнять, так и стоял истуканом, бормотал, что все в порядке и волноваться не из-за чего.

– Я… – провсхлипывала она, – я… и не волнуюсь… с чего вы взяли?..

Тут он наконец обнял ее за плечи осторожным, пионерским движением, так, чтобы ничего не касаться – ни груди, ни спины. Руки у него совершенно одеревенели.

– Что случилось?

Она замотала головой и прижалась к нему еще крепче, и уже невозможно было соблюдать пионерскую дистанцию!.. Он еще колебался какое-то время, а потом стиснул ее изо всех сил, и даже щеку положил на пахнущие духами черные волосы, и глаза прикрыл, потому что вдруг сообразил, что сто лет не держал в объятиях женщину, да еще плачущую, да еще такую красивую!.. И рука его, словно отдельно от него, стала поглаживать ее спину, и нащупала лопатку, и погладила лопатку тоже, а потом пальцы сошлись на позвонках, которые Глебову очень захотелось потрогать, и он их потрогал.

– Ты не плачь, – шепотом сказал он. – Я тебя прошу, только не плачь!

Она покивала.