От первых проталин до первой грозы

Приближались зимние праздники. И чем они были ближе, тем мучительнее становилось их ожидание. Мне просто не верилось, что я на целых две недели освобожусь от вставания по утрам затемно, при лампе, освобожусь от зубрёжки, от брани бабки Лизихи, смогу гулять, кататься на санках и ловить птиц сколько мне будет угодно.

Да когда же наступит это счастливое время? Нет, я не доживу до него.

Серёжа тоже мечтал о праздниках. Ведь он тогда! уедет в Москву к своей маме, побывает в театре, а; может, даже в цирке.

Но пока всё это было только в мечтах. А на деле; приходилось по-прежнему ежедневно ходить в школу и готовить уроки.

Елизавета Александровна, наверное, тоже устала, Во всяком случае, день ото дня она становилась всё злее и придирчивее. Бориса уже дважды пороли вожжами в спальне. Колька ходил с подбитым глазом. Лизиха хотела ударить его по плечу, а он пригнулся — вот и получил синий фонарь под глазом. Ольга, несмотря на свой двадцатилетний возраст и внушительный вид совсем взрослой барышни, терпела такую же печальную участь.

Бабке Лизихе как будто даже доставляло какое-то особенное удовольствие ставить Ольгу на колени рядом с нами, ребятами, и так же отделывать её линейкой.

Казалось, Лизиха хотела этим сказать: хоть ты и взрослая, а раз уж попала ко мне, изволь подчиняться и терпеть, как все другие. Мне наплевать, что ты уже взрослая. Не хочешь терпеть — выходи замуж.

Собственно, всё это Лизиха не раз и высказывала при нас самой Ольге. Та только молчала да, когда уже не хватало никакого терпения, горько плакала.

Один только Митенька благоденствовал по-прежнему.

После неудачного диктанта, когда у него отобрали книжку, он, видимо, так «расстроился», что в каждом диктанте стал делать не менее десяти, а то и пят-надцати ошибок. Но бабка Лизиха скоро и с этим примирилась. Правда, по вечерам она занималась с ним особо, заставляла списывать с книги и даже диктовала ему отдельно. Но успехи были не такие уж блестящие.

— Ну что, без книжечки-то не вытанцовывается? Опять десять ошибок насажал, меня догоняешь! — поддразнивал его Николай.

Митенька при этом от злости бледнел, но ничего не отвечал. Только один раз со слезами в голосе сказал:

— Бог тебя за меня накажет. Вот увидишь, накажет!

— За тебя-то? — удивился Колька. — Да он меня наградит ещё, что я тебя на чистую воду вывел.

Эта лёгкая перебранка заклятых врагов произошла на большой перемене. После перемены в тот день все решали трудные арифметические примеры и потому, чтобы немного освежиться, то один, то другой удалялись в переднюю и дальше в сени, якобы «по необходимости».

Ушёл даже самый прилежный Митенька, ушёл и что-то долго не возвращался.

А вот и Коля решил немного освежиться. Он вышел в переднюю. И вдруг оттуда донёсся его яростный крик:

— Ты что здесь делаешь? Дай сюда!

Послышалась возня.

Елизавета Александровна встрепенулась:

— Колька, в чём дело? Иди сюда! Колька влетел в комнату весь красный, задыхаясь от бешенства:

— Он, он! Сволочь!.. Он — часы, мне в карман… Вот, глядите!

— Кто? Какие часы? — изумилась бабка Лизиха.

— Ваши, ваши часы! В карман суёт! А я вхожу, увидел. Вот он!

Все обернулись к передней. В дверях стоял Митенька, бледный как смерть.

— Митя мои часы тебе в карман совал? — спросила Лизиха. — Что ты врёшь! Зачем?

— Не знаю. Чтоб вы искать начали. Чтоб подумали — я их взял. Чтобы…Колька остановился, поражённый какой-то мыслью, вдруг даже завизжал от злости: — Он! Он и тогда — Ваське! Он… кошелёк. Васька не брал! Он, он… подлец!..

Все вдруг поняли, о чём кричит Коля. Поняла и Елизавета Александровна.

Она встала и подошла к Мите:

— Говори, зачем часы ему совал?

— Я пошутил, — чуть слышно ответил тот.

— Пошутил? — как-то загадочно проговорила Елизавета Александровна. — И тогда тоже пошутил?

Она вдруг взяла Митю за воротник курточки и стала дрожащими руками расстёгивать.

— Что вы, что вы!.. — залепетал он. Елизавета Александровна вытащила из-под воротника крест на тонкой золотой цепочке:

— Целуй крест, клянись, что не ты кошелёк положил!

Митя весь затрясся.

— Целуй, говорю, и помни: руки-ноги отсохнут, если, если соврёшь!

— Простите меня! — завизжал Митя, бросаясь на колени, схватил руку Лизихи, начал её целовать. — Простите, простите меня! Я больше не буду!

— Подлец! Иуда!.. — заорал в исступлении Колька, готовый броситься на Митеньку.

— Николай, на место! — приказала Елизавета Александровна.

Все разом притихли.

— Встань, Митя, — сказала она взволнованным, но твёрдым голосом. — Не проси! Бог тебя простит. Собери книжки и уходи. Больше ты у меня учиться не будешь.

Митя понял, что просить уже не стоит. Он встал и, опасливо поглядывая в сторону Николая и Бориса, быстро собрал свои книжки и тетрадки.

— До свидания, Елизавета Александровна, — сказал он серебряным голоском, будто ничего и не случилось.

Елизавета Александровна не ответила.

Митя подождал секунду: не простит ли? И, не дождавшись, вышел в переднюю.

Хлопнула выходная дверь.

Все сидели молча, будто придавленные страшной новостью.

Потом Елизавета Александровна обратилась к Коле: