От полуночи до часа кошмаров

Никто не возражал. Юдифь была права. Этот спор о наших подозрениях ни к чему не приведет, потому мы все подозреваем друг друга. Было абсолютно справедливо, если жребий решит это дело за нас, и он решил в ее пользу. Элен сделала недовольное лицо, передавая Юдифи острый клинок, но она сделала это без сопротивления.

— Хорошо, — наконец сказала она, взяв овощной нож, который ей протянула взамен Юдифь, с обиженным видом. — Ну теперь-то мы можем, наконец, идти?

— Только если вы заберете Цербера с собой, — ответил Эд, бросая сердитый взгляд в сторону Карла.

— Если бы ты перестал разыгрывать тяжелораненого, мы бы взяли обоих, — злобно ответила Мария и повернулась к Юдифи. — У нас еще достаточно скотча, да и опыт у нас уже есть, так что можно примотать эту фашистскую свинью к стулу, чтобы он ничего плохого не сделал, как вы думаете? Тогда мы сможем взять с собой Карла, так как присмотр ему не понадобится.

— А ты вообще понимаешь, как тебе повезло, что ты родилась в век всеобщей демократии? — огрызнулся Эд. — Во времена Третьего рейха с такой сумасшедшей, как ты, не стали бы долго возиться.

Он с улыбкой наблюдал, как Мария, явно ошарашенная таким выпадом, побледнела, а черты лица ее искривились. Потом он поднял правую руку в нацистском приветствии, злобно ухмыльнулся и во весь голос прокричал: «Зиг хайль!»

Три-четыре секунды вообще ничего не происходило. Мария просто стояла и смотрела на Эда с разинутым ртом и невероятно широко раскрытыми глазами. Потом у нее как будто перегорел какой-то важный предохранитель. С жутким пронзительным криком она ринулась мимо меня на Эда, готовая в одно мгновение разорвать его на куски голыми руками, но мы с Юдифью среагировали достаточно быстро и схватили ее еще до того, как она достала Эда. Мы с силой вытолкали ее по направлению выхода, в вестибюль.

— Ты прав! — по дороге вопила она Эду через плечо, пока мы с Юдифью, трепыхающейся как сумасшедшая, выпихивали ее из кухни. — Да, это действительно демократия! Никакая другая система не была бы так лояльна по отношению к определенному сорту свиней!

Мы выпустили ее руки только тогда, когда Элен захлопнула за нами двери главного здания и ради перестраховки встала перед ними, скрестив на груди руки, как привратник. Но Мария больше не делала попыток кинуться обратно в здание, чтобы изрезать Эда овощным ножом, который ей выдала Юдифь, на тонкие полоски, а наоборот, поспешила вперед к учительскому общежитию. Она прекратила орать как умалишенная, но не полностью еще лишилась дара речи, как я убедился, когда мы бежали за ней по темному двору. Она еще бормотала про себя всякий вздор, когда мы поднимались по деревянной лестнице на второй этаж учительского дома, и замолчала только тогда, когда мы дошли до кабинета директора. Я всерьез опасался, что наша серая мышка окончательно и бесповоротно сошла с ума. Я даже обрадовался этому обстоятельству: оно предоставляло нам великолепный повод поступить с ней ровно так, как она только что советовала нам поступить с Эдом, а именно: привязать ее в каком-нибудь удобном кресле и оставить в какой-нибудь отдельной комнате и закрыть дверь до приезда полиции или пожарной команды, когда этот кошмар, наконец, закончится.

Элен прошла вперед к двери, открыла ее (я не мог вспомнить, закрыл ли я ее за собой, когда уходил) и направила луч карманного фонарика, который она принесла с кухни, в кабинет, пошарила там этим лучом некоторое время, прежде чем сама отважилась переступить порог и войти, а также пропустить нас.

— Скромновато для кабинета директора, — скептически заметила Юдифь.

Я не мог вспомнить, говорил ли я, что тоже принял эту комнату за кабинет директора.

— А почему тебе пришло в голову, что это именно кабинет директора?

— Ну это ты сказал, — ответила Юдифь, но ее голос звучал не так уверенно, как мне бы хотелось.

Несколько секунд я смотрел на нее, наклонив голову набок. Этот дом, лестница, это небольшое помещение — все это казалось мне невероятно знакомым, гораздо более близким, чем должно было бы быть, если бы я был здесь всего один-единственный раз. Я помню это чувство, близкое к совершенно полному знанию, которое было у меня и тогда, когда я переступил порог этой комнаты в первый раз, и то, что я даже совершенно не сомневался, что это когда-то было именно комнатой директора, личным кабинетом Клауса Зэнгера.

Может быть, и у Юдифи то же самое? Или я уже до такой степени не в себе, что я не могу уже вспомнить своих собственных слов?

— Да, собственно говоря, это ничем не лучше, чем наши комнаты, — заметила Элен, пожимая плечами. — Но после всего, что мы слышали, это не удивительно, ведь наш великий благодетель Клаус Зэнгер был неисправимым идеалистом.