От протеста к сопротивлению Из литературного наследия городской партизанки

Известны и невысказанные аргументы другой стороны. А именно: что невозможно было быстро и надежно восстановить военную машину без привлечения хотя бы нескольких квалифицированных, сведущих в военном деле и имеющих боевой опыт нацистских офицеров. И что если при этом ставилась цель создать армию с традициями и уверенностью в себе (то есть готовую воевать), то, чтобы не допустить ее деморализации, нужно было систематически пресекать все попытки просвещения общества относительно роли немецкого милитаризма в кайзеровской Германии, в Веймарской республике и в нацистском государстве. И что блестящий, удививший и заграницу, и самих немцев подъем ФРГ — при одновременном гладком и беспроблемном вхождении в военную систему Запада — был бы невозможен без использования испытанного, надежного и преданного отряда чиновников и разных специалистов, которые не стали бы ни чиновниками, ни специалистами, если бы не носили в свое время вполне определенные партийные значки — а заодно и коричневое государство.

Строго говоря, всё уже давно сказано об эре Аденауэра. И о времени ее становления, и о времени ее расцвета, и о нынешнем времени, когда ЕМУ[92] приходит конец, — короче говоря, о ФРГ с момента ее образования и выбора Конрада Аденауэра федеральным канцлером в 1949 году и до сегодняшних дней, до середины августа 1963 года. Потому что то, чем является ФРГ, так тесно связано с именем Аденауэра, что его самого можно с легкостью охарактеризовать, описывая ФРГ.

Всё это давно уже было сказано, но не было понято, не было осознано.

В этой стране принято жить так, будто в мире нее существует никаких потенциальных партнеров, кроме других стран НАТО. Так, будто христианская вера -это нечто само собой разумеющееся, вроде рекламы сигарет «Петер Стойверсант». Так, будто нацизм был лишь мелкой досадной оплошностью. Так, будто призыв в армию — это не более чем кратковременный перерыв в учебе или в карьере. Так, будто бундестаг -это экспертная комиссия, работающая для другой экспертной комиссии. Так, будто граница по Одеру и Нейсе — это продукт советского произвола. Так, будто ГДР — это ублюдок, исторгнутый чревом коммунистического заговора против всего мира. Так, будто франко–германская дружба[93] — это выдающийся вклад в дело налаживания взаимопонимания между народами.

Преобладание такой позиции становится особенно отчетливо видно в те моменты, когда в сферу внимания общественности попадают люди с иной точкой зрения. Так, известный своими атеистическими взглядами Макс Бензе получил в Штутгартском технологическом институте кафедру философии только при условии, что в качестве надсмотрщика к нему приставят христианско–демократического (хотя и не очень консервативного) коллегу. Счестны вообще турнули с работы, голос Зете становится все тише и тише, а Аугштайн заплатил за свой блестящий успех (разоблачение Штрауса) месяцами тюремного заключения[94]. То, что Френкель и Глобке, Оберлендер и Райнефарт, Шпейдель и Фёрч[95] были не просто «попутчиками» прежнего режима, всегда очень расстраивает их начальников — особенно когда выясняется, что под давлением [общественного мнения] все–таки приходится делать какие–то [орг] выводы. Отчеты о парламентских дискуссиях публикуются на страницах газет как ни к чему не обязывающие академические рассуждения, причем аргументы оппозиции приводятся исключительно в качестве примеров дурного тона и безвкусицы. Невен—Дюмона чуть не линчевали — и даже те, кто его защищал, старательно избегали высказывать свое мнение о западной границе Польши[96]. Те, кто рекомендовал придать отношениям с ГДР более трезвый характер, кто советовал ФРГ признать факт существования второго немецкого государства, сегодня оказались на грани публицистического самоубийства. Пакценски за очень робкие проявления самостоятельности был принужден покинуть «Панораму»[97]. За отсутствием [западногерманской] оппозиции американцы были вынуждены вместо нее высказать подозрение, что франко–германский военный договор является реакционным соглашением, представляющим эгоистические интересы правящих кругов обеих стран, — что, разумеется, вызывало официальные опровержения со стороны Бонна.

14 лет правления Аденауэра превратили 55 миллионов немцев — писателей и читателей, политиков и комментаторов, продюсеров и зрителей кино и телевидения — в народ полуинформаторов и полуинформируемых, из которых первые говорят только половину того, что знают, а вторые получают только половину того, что должны знать. Народ, отягощенный предрассудками, окруженный разными табу, затянутый в корсет иллюзий так, что он уже не способен ни верно оценивать свои выгоды и преимущества, ни трезво осознавать, в чем его интересы.