От Пушкина до Цветаевой. Статьи и эссе о русской литературе

«Меня вести можно только на контрасте, то есть на всеприсутствии: наличности всего. Либо брать — часть. Но не говорить, что эта часть — всё» (письмо к Ю. П. Иваску от 25 января 1937). Эти слова Цветаевой нужно всегда помнить. В данной статье мы коснулись лишь одной стороны ее душевного и поэтического мира. Была и другая Цветаева, которая умела радоваться всему природному и духовному и отзывалась на более скромные подарки судьбы благодарственными потоками высокой поэзии.

Но в жизни ее беспощадно сбылось то, что некогда услышалось ей «в шуме ушном» и было запечатлено в стихах. Пожалуй, здесь следует говорить даже не о магии слова, а об изначальном знании поэта, о том, что он услышал внутри себя и в гуле времени, из чего родились стихи. Другое дело, что произнесенное слово обладает своей силой — оно может разряжать напряжение внутри личности или эпохи, а может способствовать выявлению и сбыванию назреваемых катаклизмов.

Безмерность личности Цветаевой могла разрушить любые рамки, обуздать Цветаеву не всегда могла и она сама. И из непрестанной борьбы безмерности и формы, ее ограничивающей, рождалась поэзия. А борьба шла зачастую на краю жизни и смерти. Цветаева сумела почти полвека продержаться, как дерево с обнаженными корнями на краю обрыва, с трудом выдерживая напор ветра, дующего — туда. В стихах, восхитивших Бориса Пастернака, звучало:

Знаю, умру на заре! — Ястребиную ночь
Бог не пошлет по мою лебединую душу!

Она ушла «домой» днем. Но воистину вокруг была ястребиная ночь. Увиделась ли ей заря?

«Тоска по родине…»

«Тоска по родине! Давно…» — одно из лучших стихотворений зрелой Цветаевой, написанное в 1934 году, на пороге важной перестановки акцентов в ее мироощущении, когда она, определяя свою жизненную позицию, начинает применять выражение «спустя жизнь», — завершается строфой:

Всяк дом мне чужд, всяк храм мне пуст,
И все — равно, и все — едино.
Но если по дороге — куст
Встает, особенно — рябина…

Образ рябины, сопоставляемый в контексте с темой родины, действует гипнотически. Срабатывают русские фольклорно-песенные ассоциации, и большинство читателей остается в убеждении, что рябина из стихотворения — нечто вроде символа России и что автор через отрицание атрибутов (даже весьма существенных) родины пришел-таки к приятию ее символически выраженной сути, неуловимой души.

Подобное понимание проникло и в литературоведение. С наибольшей полнотой и обычной прямолинейностью оно выражено В. Н. Орловым: «Среди патриотических стихотворений Цветаевой есть одно удивительное — „Тоска по родине!..“, где все, как и в „Хвале богатым“, нужно понимать наоборот. Такие пронзительные, глубоко трагические стихи мог написать только поэт, беззаветно влюбленный в родину и лишившийся ее» [Цветаева 1965: 21]. Добавим, что трактовать это стихотворение как патриотическое действительно удобнее всего, если, как рекомендует В. Н. Орлов, «все <…> понимать наоборот». При иных подходах дело оказывается сложнее…

Согласимся, что для подобного понимания имеются некоторые основания, помимо фольклорных ассоциаций. Среди черновых набросков, связанных с работой над стихотворением, имеется двенадцатистишие, которое А. А. Саакянц опубликовала как самостоятельное, законченное и равноправное стихотворение:

Рябину
Рубили
Зорькою.
Рябина —
Судьбина
Горькая.
Рябина —
Седыми
Спусками…
Рябина!
Судьбина
Русская.

Тема, намеченная в этом наброске, не нова в поэзии Цветаевой. Еще в 1918 году в стихах, обращенных к дочери Ариадне, звучит: «Сивилла! — Зачем моему / Ребенку — такая судьбина? / Ведь русская доля — ему… / И век ей: Россия, рябина…» Соотнесенность рябины и России, рябины и «русской судьбины» в обоих случаях несомненна.

Однако заметим, что в стихотворении 1918 года рябина, символизирующая русскую долю (судьбину), соотнесена не с самой Цветаевой, а с ее дочерью. В стихотворном же отрывке 1934 года та же ассоциация «рябина — судьбина русская» вообще дана безлично, без соотнесенности с отсутствующей в этом отрывке героиней, и лишь привязка отрывка к тексту стихотворения «Тоска по родине! Давно…» позволяет предполагать такую соотнесенность. Однако данный отрывок не является законченным стихотворением, он набросок, и неудачный, видимо начисто забракованный Цветаевой: обратим внимание на вторичность для ее поэзии уже использованной в стихотворении 1918 года ассоциации «рябина — судьбина русская» и на крайне неудачный образ «рябина — седыми спусками» — рябина никогда не дает никаких «седых спусков», и здесь она явно подставлена на место любимейшего дерева Цветаевой — ивы, образ которой незадолго до этого, в 1932–1934 годах, в прозаическом «Письме к Амазонке» соотнесен с темами седости и поникания.