От Пушкина до Цветаевой. Статьи и эссе о русской литературе

Стихотворение «Здравствуй! Легкий шелест слышишь…» (октябрь 1913) повествует о приходе поэтессы к равнодушному возлюбленному, чьи признаки («легкий шелест слышишь / Справа от стола? / Этих строчек не допишешь…») опять вновь говорят о том, что он — известный литератор, естественное место которого — за письменным столом. По началу стихотворения и дате можно предположить, что речь идет о новой, напряженно ожидавшейся встрече. Однако все содержание стихотворения показывает, что поэтесса не знает, чем кончилась встреча. Вся середина и концовка — трогательное размышление о двух возможных итогах подобной встречи, и наиболее вероятным представляется печальный, за которым встает призрак самоубийства; светлый исход встречи лишь слабо намечен как нечто почти недостижимое: «У тебя светло и просто, / Не гони меня». (Кстати, «у тебя светло и просто» приблизительно равно образу «твой пронизанный солнцем покой» и схоже с еще одним: «А за окнами мороз // И малиновое солнце <…> Как хозяин молчаливый / Ясно смотрит».) Призрак прошлой неудачной встречи гнетет поэтессу и придает ей неуверенность: «Неужели ты обидишь / Так, как в прошлый раз». Образ нелюбви: «Говоришь, что рук не видишь, / Рук моих и глаз» — имеет соответствия и в других стихах, в том числе связываемых В. М. Жирмунским с Блоком («Безвольно пощады просят…», 1912). Однако наиболее близкое соответствие находим в стихотворении «О, это был прохладный день…» (1913), по каким-то особым соображениям не включенном в сборник «Четки», с названием которого также имеется перекличка в последней строке:

Пусть он не хочет глаз моих,
Пророческих и неизменных,
Всю жизнь ловить он будет стих,
Молитву губ моих надменных[52]

.

Эта емкая строфа интересует нас в трех аспектах: наличием мотива глаз как выразителей неизменной любви, отвергаемой возлюбленным; противопоставление глазам стихов героини, к которым не безразличен герой; и, наконец, обозначение стихов героини как молитв, что дает ключ к пониманию смысла названия сборника «Четки».

Итак, образы разбираемого стихотворения («Здравствуй! Легкий шелест слышишь…») вновь связывают его с ведущими образами «трагической любви» 1913 года и вновь выводят на ассоциации с личностью Блока. В целом это небольшое стихотворение — проигрывание любимой повторяющейся мечты, воображаемой ситуации, возможно восходящей к «архетипам души» Ахматовой и требующей воплощения — в жизни или слове. Здесь мы выходим на важную и трудную тему. Далеко не всегда удается различить в стихах Ахматовой фиксацию и преображение уже состоявшейся ситуации или впечатления — и воплощение «воображаемой ситуации», любимой мечты. Различение этих двух моментов, необязательное в работах другого рода, в настоящем исследовании — необходимо, хотя и не всегда достижимо.

Стихи, воплощающие в слове «мечты души», существовали у Ахматовой, видимо, изначально. Они редко бывают столь малых размеров, как рассматриваемое стихотворение, и часто представляют собой небольшие баллады. Баллады эти в начале насыщены, наряду с всегда присутствующими конкретными деталями, фактическими и романтическими аксессуарами — «Сероглазый король», а позднее становятся все более «реалистичными», приобретая пугающую иллюзорность. «Мечтаемые ситуации», служащие их основой, их «скрытым прамиром», обычно чрезвычайно трагичны, а островок света (в виде «светлой печали») присутствует лишь в душе героини, пережившей «мечтаемую» (а иногда и частично реальную) трагическую ситуацию.

В рассматриваемом стихотворении максимальный трагизм достигается в последних строках: «Не гони меня туда, / Где под душным сводом моста / Стынет грязная вода». Мотив ухода из жизни через стихию воды — излюбленный вариант самоубийственной темы у Ахматовой. Тема эта — не постоянна, возникает вспышками, коррелируя с определенными ситуациями. Первый раз ее вспышку, по-простецки означенную Н. С. Гумилевым «и хочет топиться», мы отметили в начале 1911 года в связи с темами воображаемой смерти и похорон «сероглазого короля», «жениха», совершаемых в душе героини. Второй раз — в 1913 году в связи с трагической встречей с сероглазым знаменитым поэтом-возлюбленным.

Связь темы самоубийства с водой — не трафарет. У М. Цветаевой, также многократно проигрывавшей эту тему в своих стихах, тема личного ухода через воду почти отсутствует, появляясь лишь в размышлениях о самоубийствах женщин вообще («Мы реку телами кормим!»). Примеряя же эту «мечту» к себе, Цветаева вспоминает чаще не о воде, а о пистолете, ноже, петле. У Ахматовой же явно преобладает столь близкая ей в жизни стихия воды и область подводного мира (сравните: «И я стану — Христос помоги! — / На покров этот светлый и ломкий», 1913).