От Пушкина до Цветаевой. Статьи и эссе о русской литературе

Чтобы окончательно убедить себя, Блока, мир в своем праве на чувство, коим наполнены стихи, Цветаева в конце еще раз утверждает свой, кажется, бесповоротный отказ от встречи с Блоком: «Но моя река — да с твоей рекой, / Но моя рука — да с твоей рукой / Не сойдутся, Радость моя, доколь / Не догонит заря — зари». На первое восприятие — это бесповоротный отказ, вероятно, так чувствовала и Цветаева, когда писала эти строки. Действительно, для широты Москвы и даже Петербурга — «доколь / Не догонит заря — зари» означает: никогда. Но в том и дело, что и в мировой мифологии, и в поэзии Блока, и, что главное, в поэзии самой Цветаевой образ зари, а особенно двух зорь или зорь вообще, связан отнюдь не с идеей конца, конечности. Оставив в стороне мифологию и зори в поэзии молодого Блока, всмотримся в смысл этого образа в данном стихотворении и вообще в поэзии молодой и зрелой Цветаевой.

Если все третье стихотворение и пронизано «вечерним светом» — то зари (пусть вечерней) — ни слова, ни понятия — в нем нет. Единственное однокоренное слово «не зарюсь» соединено с отрицанием. «Вечер», «закат» — понятия, связанные лишь с уходом, с переходящим в прошлое (ср. «вечер» — вчера вечером), в то время как слово «заря», также употребляемое для обозначения вечернего света, заката, самим своим звучанием (ср. «зрение», «зоркий», «озарение») и двойственностью значения (утренняя заря) создает более мажорное семантическое поле, будит мысль о вечном возвращении и просветлении.

И в пятом стихотворении «вечернего света» — нет, а есть зори, две зари: «что зарей в Кремле / Я молюсь тебе — до зари!» Но постепенно от строфы к строфе нарастает и затопляет стихотворение — утренняя заря, когда «слипаются фонари», «просыпаются звонари» и Блок проходит «над своей Невой». И в концовке та заря, которая в некоем нереальном «некогда» догонит другую, — это, безусловно, утренняя заря, поскольку все действие стиха развивается от вечерней зари — до утренней. Иными словами, героиня не соединится с Блоком, пока ночь не станет сплошной зарей.

В поэзии Цветаевой с 1913 года образ зари, и особенно зари утренней, тесно связан с темой ухода из жизни, а позднее — с миром иным, с образом того особого света, которым для Цветаевой сопровождались все ее прозрения «по ту сторону» бытия и которому она постоянно подбирала подобия среди «световых явлений» реальности. Напомним, что для Цветаевой внешним выражением и истинным результатом восторга перед прекрасными проявлениями жизни была смерть. «Жажда смерти на костре, / На параде, на концерте, — / Страстное желанье смерти / На заре» — это признание 1913 года находит раскрытие в шедевре 1920 года:

Знаю, умру на заре! На которой из двух,
Вместе с которой из двух — не решить по заказу!
Ах, если б можно, чтоб дважды мой факел потух!
Чтоб на вечерней заре и на утренней сразу!

Желание истинного разрешения всех земных невозможностей в смерти вызывает невыполнимое (на широте Петербурга — Москвы) желание объединить две зари, слить их в одну. В концовке этого стиха, однако, неявное предпочтение отдается заре утренней.

Нежной рукой отведя нецелованный крест,
В щедрое небо рванусь за последним приветом.
Про́резь зари — и ответной улыбки прорез…
Я и в предсмертной икоте останусь поэтом!

Эта «прорезь зари» — явно утренняя, только прорезывающаяся полоской над горизонтом заря, та самая, о которой как о символе, разъединяющем соединенных суетной земной любовью, будет сказано: «И в эту суету сует / Сей меч: рассвет» (1922). В стихах апреля 1921 года, размышляя о своей дружбе со стареющим князем Волконским: «Восход / Навстречу Закату». В стихах июня 1921 года — о себе, уносящейся на крылатом скакуне за пределы жизни: «В глаза — полыханье рассвета». И наконец, о смерти Блока — в письме к Ахматовой: «Не хочу его в гробу, хочу его в зорях», — и в первых стихах, на девятый день по смерти, первое видение Блока в мире ином: «Зори пьет».

Безусловно, большинство приведенных примеров относятся ко времени после написания анализируемых стихов. Но воздействие Блока на Цветаеву, как мы убедимся неоднократно в дальнейшем, и заключалось в том, что душевно-духовное соприкосновение с ним способствовало выявлению, кристаллизации изначально присутствовавших в Цветаевой тенденций и интуиций, пристрастий и отталкиваний. Многое, впервые почти неосознанно сказанное в стихах к Блоку, вырастало в значительнейшие образы поэзии и внутреннего мира Марины Цветаевой.