От Пушкина к Бродскому (Путеводитель по литературному Петербургу)

От Невского, как ветви от ствола, отходят главные питерские улицы. Пожалуй, — вторая по значению магистраль Питера — Литейный проспект. Места, примыкающие к Литейному, на карте города назывались Литейной частью. Город наш родился из победы над шведами, строился поначалу как крепость, и название Литейная часть говорит о том, что здесь отливали пушки. Так оно и было — происходило это на месте здания Артиллерийского арсенала в самом начале проспекта.

Но если быть точным, начало Литейного, ворота его — два высоких розовых дома Артиллерийского ведомства, выходящие на Неву, на широкий Литейный мост.

Дом писателей

И за одним из этих розовых домов, на поперечной улице Шпалерной, стоит красивый старинный особняк, прежде принадлежавший роду Шереметевых, — но моим современникам более известный как Дом писателей. На протяжении нескольких десятилетий проходила здесь бурная жизнь моих коллег и моя собственная. Стоял наш дворец, в девяностые годы сгоревший, в опасной близости от другого известного в нашем городе сооружения — Большого Дома.

Этот мрачный гранитный куб на углу Литейного и Шпалерной — шедевр архитектуры конструктивизма, творение гения своего времени Ноя Троцкого. Дом этот сразу строился для «спецслужб» — НКВД, КГБ — и окружен мрачными легендами, например говорят, что под ним еще семь этажей глухих камер. Сбоку к этому гиганту притулилась старенькая его «мама» — маленькая, для особых заключенных, тюрьма. Когда-то здесь издевался над охранниками некто Владимир Ульянов (Ленин), каждое утро выдавая тюремщикам огромные списки философской и экономической литературы, которые требовались ему немедленно для написания очередного труда, и тюремщики, обливаясь потом, тащили ему эти тома. Библиотека этой тюрьмы славилась большим выбором книг. Славилась она и потом — в ней, говорят, попадались даже книги, которые во всех остальных библиотеках были запрещены и уничтожены. В тридцатые годы тут было маленькое окошечко с улицы, к которому стояла огромная очередь, ее надо было занимать накануне. Подойдя к окошечку, надо было быстро назвать фамилию, имя, отчество своего родственника (мужа, сына, матери) и в ответ услышать, например: «10 лет без права переписки».

И может быть, не случайно, когда писателям в тридцатые годы давали свой дом, предусмотрели это «уютное соседство»? Бывший особняк Шереметевых, в отличие от сурового Большого Дома, был весьма привлекателен как снаружи, так и изнутри, что манило туда не только нас, но и «соседей» из Большого Дома. Но в основном там гуляли мы. Писателями становятся не только за письменным столом, но и за ресторанным, если, конечно, письменный стол полностью не вытесняется другим. Сколько мудрости я впитал там!

В черном резном зале с огромными окнами на Неву, с гербом Шереметевых на светящемся витраже, с мудрой надписью на латыни, переводимой как «Бог хранит все», побывали все писатели нашего города, составившие нашу гордость и наш позор. Впрочем, будучи человеком излишне мягким, я никого из там увиденных позором заклеймить не могу. Всего Бог не сохранил — но вспоминается многое.

Одно из первых запечатлевшихся в моей памяти бурных событий — свержение прежде всевластного писательского вождя Александра Прокофьева. Я как всегда опоздал. Не имея сил принять чью-либо одну точку зрения безоговорочно, я всегда отвергался компанией любых заговорщиков любого направления (как Пушкин, мог бы заметить я). Поэтому зашел я в Дом писателей тогда случайно и по бурной толпе в ресторане понял, что кончилось общее собрание и, судя по всему, кончилось какой-то победой — за всеми столами ликовали. Безмолствовал только один стол, причем безмолствовал так, что возле него образовалось грозовое облако и никто не приближался к нему. Толстый низкорослый «Прокоп», еще час назад всемогущий Прокофьев, сидел набычась. Точнее сказать — накабанясь. С огромной головой, налитой кровью, с белесой щетиной, тяжелым взглядом исподлобья, он больше всего походил на разъяренного, затравленного собаками кабана. К нему не подошел ни один из победителей — и не потому, думаю, что он был теперь никто, а потому, что его боялись по-прежнему, хотя никакой официальной должности он теперь не занимал. Собрание проголосовало большинством голосов за снятие его с должности председателя.

Лихой вояка времен гражданской превратился в грозного партийного «кабана» не сразу — многие вспоминали и его удалой независимый нрав, его отличные стихи, многие из них в напевном народном стиле. Не с ним одним это произошло: когда-то ничего не боялись и Николай Тихонов, и Михаил Шолохов. Кого нельзя взять угрозами — берут властью. Нельзя сказать, что он сразу стал топтать людей. Даже за Ахматову он заступался — когда ее хотели вдруг выселить, она позвонила ему и он велел ей никому не открывать, и сам помчался в Смольный, как «разъяренный кабан», который пока еще не топтал своих, а защищал. И Ахматову тогда не выселили.