От Пушкина к Бродскому. Путеводитель по литературному Петербургу

В 1988 году из Парижа в Петербург привезли последнюю поэтессу Серебряного века, подругу Гумилева Ирину Одоевцеву, и поселили в этом доме, только что прошедшем капитальный ремонт, в бывшем служебном флигеле в длинной несуразной квартире, бывшей коммуналке окнами во двор. Так было надо. Мол, у нас все в порядке, и эмигранты теперь едут назад. Когда-то Одоевцева была знаменита, мало того – очаровательна. Настоящее ее имя – Рада Густавовна Гейнике. Ее отец, Густав Гейнике, был богач. Раннюю юность она прожила у отца в Риге, о бурных событиях своего отрочества и ранней молодости она рассказала в романе «Ангел смерти» и книге «Девять повестей». В 1918 году она приехала в Петербург и сразу оказалась среди молодых писателей и поэтов, входивших в студию «Цех поэтов», которой руководил Гумилев. Чуковский, хорошо ее знавший, вспоминал: «Она была женщиной с примечательной внешностью: гибкая, тонкая, с узким лицом, с узкими длинными пальцами, с пышнейшей короной темно-рыжих волос цвета старой бронзы, с зеленовато-голубыми глазами, очень тонкой кожей той особой белизны, которая бывает только у рыжих. В одной из своих ранних баллад она говорит о себе как о перевоплощении кошки. Гумилев в посвященном ей стихотворении «Лес» называл ее «женщиной с кошачьей головой»… Она в своей стремительной кокетливой речи не произносила по крайней мере половины букв русской азбуки, что почиталось признаком величайшей изысканности. Она была всего только юной студисткой, а важные члены студии, признанные поэты нас, студистов, почти не замечали и держали себя с нами свысока. И вдруг все переменилось. Рада Гейнике, сделавшись Ириной Одоевцевой, стала центром всего примыкавшего к «Цеху поэтов» круга, стала душой этого круга, предметом его восхищения и почитания. Все мы знали тогда посвященное ей стихотворение Гумилева «Лес», которое заканчивается так:

Я придумал это, глядя на твои
Косы, кольца огневеющей змеи,

На твои зеленоватые глаза,

Как персидская больная бирюза.

Может быть, тот лес – душа твоя,

Может быть, тот лес – любовь моя,

Или, может быть, когда умрем,

Мы в тот лес направимся вдвоем.

А Георгий Иванов влюбился в нее пламенно, бурно и так, что об этом сразу узнали все. Он бегал за ней и робел перед нею, и помню, отец мой с удивлением говорил мне, что не ожидал в нем способности так по-мальчишески робко и простодушно влюбиться в женщину. Через несколько месяцев он женился на ней».

В 1921 году, после ареста Гумилева, арестовывали и причастных, и непричастных – и Одоевцева с Ивановым уехали за границу.

Большой знаток петербургской истории и литературы, автор замечательной книги «Невская першпектива», Серей Сергеевич Шульц, написал:

«Ни их стихи, ни их проза не публиковались в советских изданиях, но кое-что доходило до нас. В 1953 году мне удалось достать сборник воспоминаний Георгия Иванова „Петербургские зимы”, изданный в 1952 году в Нью-Йорке издательством имени Чехова, и вместе с этой книгой – и перепечатки многих его стихов, написанных за рубежом. Только что умер Сталин, и я помню, какое ошеломляющее впечатление произвело на меня стихотворение Георгия Иванова „Стансы”, посвященное тому событию». Прочтем вместе с вами это стихотворение:

И вот лежит на пышном пьедестале
Меж красных звезд, в сияющем гробу,
«Великий из великих» – Оська Сталин,
Всех цезарей превозойдя судьбу.

И перед ним в почетном карауле

Стоят народа меньшие «отцы» —
Те, что страну в бараний рог согнули, —
Еще вожди, но тоже мертвецы.

Какие отвратительные рожи,

Кривые рты, нескладные тела;
Вот Молотов. Вот Берия, похожий
На вурдалака, ждущего кола…

В безмолвии у сталинского праха

Они дрожат. Они дрожат от страха,
Угрюмо морща некрещеный лоб, —
И перед ними высится, как плаха,
Проклятого «вождя» – проклятый гроб.

Да – революция была кровавой – большинство лучших наших писателей не могли пережить гибель всего лучшего, что было, и в ужасе уехали. Однако не было бы революции – и не появился бы такой гений, как Зощенко. Гении превращают свою эпоху в шедевр, чаще всего – в шедевр трагический.

Но когда наступила «оттепель», все уехавшие вернулись – в основном, правда, только своими книгами. Кому из них не хотелось увидеть Родину? Даже Набоков, один из самых высокомерных, писал об этом пронзительные стихи. Одоевцева успела вернуться живой.