От рассвета до полудня [повести и рассказы]

Вспомнив Илью, она стала думать, какие хорошие дети выросли у нее, все коммунисты; даже Леня, несмотря что еще молодой, и тот принят в партию. А как им не быть коммунистами? Если бы не Советская власть, не партия, которые помогли ей воспитать, обучить, вывести ребят в люди, даже незнамо, кем они и были бы. А Илюша вот стал кадровым командиром — Герой Советского Союза; Ольга — крановщица, член заводского парткома; Саша — директор завода на Волге; Николай — инженер, со всей семьей уехал на целину хлеб государству выращивать, теперь на Алтае живет, механиком в совхозе работает; Аленушка студентам в институте преподает — вон куда махнула! — а Леня художник, такой портрет с матери нарисовал, что на Кузнецком мосту выставляли, будто она знаменитый человек.

А чем она знаменита? Ничем. Самая обыкновенная, безвестная, каких в стране сотни тысяч, а может, даже миллионы. Другие, вроде Ольги, на работе прославились, или артистками в Большом театре стали, или, как Аленушка, учеными, а она за семьдесят-то лет чего такого выдающегося сделала? Ничего, хоть и прожила вон как долго. Ладно, хоть ребята постараются сделать, оправдаются за нее перед партиен, у которой она так и останется, видно, в неоплатном долгу.

В комнате уже совсем смерилось, когда в наружной двери завозились ключом, щелкнул замок и вошел, посвистывая, Леня, высокий, стройный, молодой. Леня включил было электричество, но, увидев мать лежащей на диване, перестал свистеть и торопливо погасил свет.

Василиса Петровна, собрав остатки сил, приподнялась на локте, чтобы встать и разогреть ему обед, но Леня замахал на нее руками:

— Лежи, лежи, отдыхай, я сам все сделаю, — и пошел на цыпочках в кухню.

Она снова в изнеможении опустила голову на подушку, тихо, виновато проговорила:

— Ты уж не обессудь, ноги что-то не ходят.

Но Леня, загремев в кухне кастрюлями, не услышал ее слов или не придал им особого значения.

А Василиса Петровна тем временем продолжала размышлять над своей и детей своих жизнью. И жизнь эта, не очень богатая событиями, когда трудная, когда веселая, проходила перед ней складною чередой, без путаницы, во всей своей неповторимой простоте, будто она читала про эту жизнь в книжке, так что даже было удивительно.

Вот представилась ей морозная октябрьская ночь в Москве, баррикады на улицах, тревожные окрики патрулей в холодной тьме переулков, рабочие-дружинники с Рогожской, поспешающие скорым шагом к Кремлю, а среди них, с винтовкой на плече, с лимонками на поясе, ее муж Иван Иваныч, модельщик с "Гужона", серьезный, решительный, и она — в ногу с ним. Как давно это было, и как все памятно! Сорок лет прошло уж, как шагала она к Кремлю в рядах дружинников, с санитарной сумкой, больно хлопавшей по боку, а потом перевязывала дрожащими с непривычки да от поспешности пальцами раны товарищей.

А в восемнадцатом году их с Иваном Ивановичем записали в продотряд, и они поехали в теплушках за хлебом для голодной Москвы. Там, в Донских степях, в перестрелке с белыми сложил свою голову ее строгий, рассудительный Иван Иванович, с которым, думалось, не расстанутся они весь век. И это тоже было давным-давно, как вернулась домой одна, — тоже почти сорок лет назад.

А года два спустя после возвращения (Василиса Петровна, тогда работала в фасонке, набивала землей опоки) шла она как-то зимним вечером домой с жаркого партийного собрания и встретила двух детишек: мальчика и девочку. Худенькие, испуганные, озябшие, брели они, взявшись за руки, по пустынной улице.

— Куда вы, милые? — удивилась она. — Замерзнете.

Мы к тете идем, — сказал мальчик.

— Вот мамка задаст вам! — сердито припугнула она. — В такой мороз по гостям ходить вздумали.

Ей самой было зябко. Как все делегатки, она носила мужские ботинки, кожаную тужурку и красную ситцевую косынку. А эта бойкая одежонка грела плохо.

Мальчик внимательно, кротко и в то же время с каким-то грустным осуждением посмотрел на нее.

— У нас нету мамы, — сказал он. — Она вчера умерла в больнице. — Он помолчал и, еще печальнее глядя на Василису Петровну, добавил: — И папы нет. Его белые на фронте убили.

— Батюшки! — ужаснулась она. — Да что же это такое! Как тебя звать-то? — Растерявшись, она даже не нашлась сразу, о чем спросить мальчика.

— Саша, — равнодушно сказал он.

— А тебя? — Василиса Петровна присела на корточки перед девочкой. Та заморгала часто-часто, нагнула голову и заплакала тоненьким, слабым голоском, словно комар:

— И-и-и-и…

— Ольгунькой ее зовут, — тяжело вздохнув, сказал Саша.

На Ольгунькиной голове неумело, кое-как был намотан большой, сильно изношенный, оставшийся, видать, после матери шерстяной платок, а из коротких рукавов залатанного пальтишка далеко высовывались голые, покрасневшие от холода ручонки.

У Василисы Петровны дрогнуло сердце. Она распахнула свою тужурку, подхватила Ольгуньку на руки, прижала к себе, чтобы хоть немного согреть ее, и дальше узнала от Саши толком лишь одно: ребятишки заблудились, так что уже не помнили ни того, где живет их тетя, ни того, с какой улицы они сами пришли.