От разногласий к близости. Почему взлеты и падения – ключ к лучшим отношениям

Изучая идею привязанности, Харлоу в качестве субъектов выбрал макак-резусов, будучи уверен, что во многих аспектах их поведение схоже с поведением людей, и провел прославивший его эксперимент. Он забирал детенышей от матерей-обезьян и заменял их куклами из проволоки или ткани. В конце концов ученый обнаружил, что детеныши, у которых матери были фальшивыми, росли не только гораздо более беспокойными и менее способными к созданию отношений, чем те, у кого были настоящие матери. Став взрослыми и обзаведясь своими детенышами, обезьяны были менее приспособлены к родительским функциям. Эти исследования доказали точку зрения Харлоу: любовь, в данном случае материнская, жизненно необходима для эмоционального и психологического здоровья ребенка. Но стоит отметить, что все его исследования были посвящены роли матери в создании и поддержании взаимоотношений, и никого особо не занимал вопрос о том, что вносит в них ребенок.

Лаборатории Харлоу запомнились мне, во-первых, запахом обезьян, а во-вторых, убежденностью ученого в том, что материнская любовь или ее отсутствие в раннем возрасте имеет долговременное и межпоколенческое воздействие на ребенка. Обезьяны, которые росли с матерями-фальшивками, не умели общаться с ровесниками, их сексуальное поведение также отличалось от нормы. Самки, забеременев и произведя на свет потомство, демонстрировали ненормальное родительское поведение: отталкивали детенышей, игнорировали их или вели себя по отношению к ним с угрозой.

В стремлении понять воздействие взаимоотношений «родитель – младенец» я начал изучать восприятие детей. Было интересно узнать, что они извлекают из собственного опыта. Вдохновленный работами знаменитого психолога Джеймса Гибсона, считавшего, что дети уже рождаются со способностью осознавать опасность, я разработал примитивный в техническом отношении эксперимент. На тележку помещался мяч, который за нитку тянули к источнику света. Перед ребенком ставили полупрозрачный экран, на него проецировалась тень от мяча. У младенцев возникала защитная реакция: они выставляли ручки перед лицом, потому что им казалось, будто мяч летит прямо на них. Дети реагировали на то, что казалось им опасным, но на самом деле никакой опасности не представляло.

Но в 1965 году, в первый год моего обучения в магистратуре Университета Висконсина, произошло еще одно событие. Я побывал на выступлении Джерома Брунера, профессора психологии из Гарварда. Он изучал психологию языка и интересовался тем, как ребенок познает окружающий мир. Брунер называл этот процесс смыслообразованием, или созданием смысла, – этот термин я затем адаптировал к своей работе. После его выступления я несколько часов говорил с ним, и на следующий день мой научный руководитель сообщил, что Брунер приглашает меня после окончания магистратуры работать в его гарвардской лаборатории. Вот так удача! Я был начинающим исследователем, а уже получил работу в Гарварде!

Но у меня был еще один учитель – педиатр и психоаналитик Томас Берри Бразелтон. Мы познакомились в конце 1960-х, когда оба были стипендиатами Центра когнитивных исследований при Гарвардском университете. Директором центра и нашим ментором был Брунер, в 1972 году поддержавший нас в период создания отделения детского развития при Бостонской детской больнице.

Бразелтон стал одним из самых уважаемых и влиятельных педиатров страны. Подобно своему британскому коллеге Дональду Винникотту, он черпал идеи из психоанализа и опыта собственной педиатрической практики, полностью погружаясь в жизнь маленьких пациентов и их родителей. Именно он во время наших субботних посещений родильного отделения больницы «Гора Оберн» в Кембридже открыл мне глаза на способности новорожденных.

Сегодня они, как правило, находятся в одной палате с матерями, но в те времена малышей в течение пяти дней обычно держали в отдельном помещении, давая роженице отдохнуть. По субботам мы встречались с Берри и шли в палату для новорожденных. Часто нас сопровождал Брунер. Завернутые в полосатые розово-голубые одеяльца младенцы в возрасте от нескольких часов до пяти дней лежали в пластиковых колыбельках перед застекленной стеной. Пахло детской присыпкой, банным мылом и мокрыми пеленками.

Берри всегда носил с собой несессер, в котором лежали его инструменты: фонарик, пластиковая коробочка с попкорном (она служила погремушкой, но с очень нежным и тихим звуком) и прочие нужные для обследования вещи.

Ни на шаг не отставая от Бразелтона, я наблюдал, как он обходил ряды спящих малышей, а затем выбирал среди них одного. Потом ласково что-то говорил ему, брал в свои большие, надежные руки, поворачивал, тряс возле ушка самодельной погремушкой, светил в личико фонариком, вызывая реакции малыша. Затем проверял рефлексы: постукивал по ладошке, вызывая хватательный рефлекс, по щечке, вызывая поисковый рефлекс новорожденного – младенец поворачивал головку и открывал ротик в ожидании бутылочки или материнской груди.