От революции к тоталитаризму: Воспоминания революционера

Постепенно мы вступали в конфликт — разумеется, не с самим социализмом, а со всем, что копошилось вокруг рабочего движения с отнюдь не социалистическими интересами. Копошилось, проникало в него, покоряло и засоряло. Маршруты манифестаций составлялись так, чтобы удовлетворить хозяев заведений, входивших в рабочие союзы. Но всех их удовлетворить было невозможно! Больше всего возмущала предвыборная политика. Наверное, мы были правы и неправы одновременно, не зная жизни, состоящей из сложностей и компромиссов. Выплата 2 % прибыли кооперативов их членам вызывала у нас горький смех, так как мы не могли оценить это завоевание трудящихся. Скажут, самонадеянная молодежь. Скорее — тоскующая по идеалу. Компромиссы были всегда и везде, ибо нельзя быть свободным от общества, да еще в эпоху денег. Я видел расцвет, а зачастую и спасительное действие разного рода махинаций во времена натурального обмена, сопровождающего революции. Мы хотели пламенного и чистого социализма. Нас мог бы удовлетворить социализм боевой. А тогда была великая эпоха реформизма. На чрезвычайном съезде Бельгийской рабочей партии еще молодой, худой, черноволосый, запальчивый Вандервельде пустился восхвалять аннексию Конго. В знак протеста мы встали и, бурно жестикулируя, покинули зал. Куда податься, что делать с этой жаждой идеала, с этой тягой к борьбе, с этим смутным стремлением вырваться несмотря ни на что из этого безысходного города, из этой безысходной жизни?

Нам нужны были принципы. Существовать значило для нас отдавать себя целиком их претворению в жизнь. В свете этого стремления мне понятен легкий успех шарлатанов, предлагающих молодым суррогат: «В колонну по четыре становись и шагом марш с верой в Меня!» За неимением лучшего… Сила фюреров в отсутствии альтернативы. Не имея достойного знамени, идут за недостойным. За неимением благородного металла зарятся на фальшивую монету. Управляющие кооперативами нас третировали. Один в ярости обозвал нас «бродягами» за то, что мы распространяли листовки у входа в его заведение. Я до сих пор вспоминаю наш безумный (горький!) смех. Социалист, тоже мне, для него «бродяга» — оскорбление! Он прогнал бы и Максима Горького! Не знаю, почему муниципальный советник г-н Б. казался мне не таким, как другие. Я постарался разглядеть его поближе. И нашел очень толстого господина, увлеченного строительством великолепного дома на выгодном месте, он любезно показывал мне наброски. Напрасно я старался перевести разговор в идейную сферу — это оказалось совершенно невозможным. Не говоря уж о сфере практической. Все эти сферы лишние, господин уже обрел свою, надлежащим образом зарегистрированную в книге частных владений. Он потихоньку обогащался. Наверно, я ошибочно судил о нем. Если он улучшил положение хотя бы в одном рабочем квартале, его жизненный путь все — таки не был напрасен. Но он не сумел мне этого объяснить, я же еще не способен был этого понять.

Социализм являл собой реформизм, парламентаризм, отталкивающее доктринерство. Его прямолинейность воплощалась в Жюле Геде, видевшем будущее общество таким, где все жилища будут похожи друг на друга, со всемогущим государством, нетерпимым по отношению к инакомыслящим. Нищету доктрины довершало то, что в нее никто не верил. Нам нужен был идеал, но свободный (без поверхностной метафизики); принцип бьющей ключом жизни, но не ради выгоды; принцип действия не для того, чтобы устроиться в этом удушающем мире, что само по почтовые марки, чтобы выгадать десять сантимов! Деньги, оставленные анархистами под открытым небом, привели нас в восторг. По дорожке мы подошли к белому домику, скрытому листвой. Надпись «Делай, что хочешь» над дверью, открытой для всех. Во дворе фермы высокий черноволосый парень с профилем корсара держал речь перед внимательной аудиторией. Он явно рисовался, тон его был насмешлив, реплики — высокомерны. Тема — «свободная любовь». Но разве любовь может быть несвободной?