От руки, как от сердца…

Ворон старался увлечь громоотвод к небесам, звал с собой, но тот оказался верен себе и стоек. Отчаявшись добиться своего, птица принялась насылать проклятия и на него, и на землю, что по обыкновению покорно ожидала своей участи. Не в силах повлиять ни на что, земля, как мать, которая, рождая помногу, отдаёт, сколь может от себя, глядит после опустошённая, измученная волнениями, готовая сделать и превозмочь всё, что угодно, но только не пережить собственное дитя.

Ворон сидит выше всех, смотрит мимо зорь и криком своим призывает на округу грозу или понуждает её идти прочь…

Слом пня рыж от стаявшего едва сугроба и задран лисьим хвостом. Он умудрён и радуется той жизни, которая есть. Свежие, недавние его собратья, мокры от того, что напрасно гонят весенний сок земли, ибо ещё не знают, не поняли, не верят, что они уже пни, и не к чему больше трудиться тяжело.

Зелёные от лишайников стволы орешника отливают изумрудом, гордые тем, что зелены и без листвы. Слабые их предплечья немощны только на вид. Придёт пора, и покажут они округе, на что способны. Осталось совсем немного обождать.

А округа сама… Дабы говорили про неё только хорошее, платит золотыми червонцами прошлогодней листвы закату. В медовых волнах его света заметно, что ветер, усердный городошник, оставил после себя раскиданные стволы, промеж которых, там и сям пробиваются пролески, как пушок над губой.

Передом к лесу стоит косуля, и была бы незаметна совсем, коли б не белоснежные её подштанники, что чудятся нестаявшим с коры сугробом.

Покуда я уверял округу в том, что она хороша, как никто другой, из-под порога выбралась жабка. И… она не забыла меня!

Жаба улыбалась человеку, как собрату, как своему, да не спросонок, не из вежливости или благоразумия, а просто – помнила о нём, видела во снах, под колыбельную метели.

Так что теперь мы стояли бок о бок втроём. Над лесом скандалили на лету скворцы. Они закапали всю землю своими голосами, но кажется, ей нравилось это, впрочем, также, как и нам всем.

В самом деле

Сова звала кого-то из-за занавеса ночи. Побитый в нескольких местах молью, он просвечивал звёздной пылью, но это свечение никак не мешало дремать округе. И спала бы не только она, если бы не настойчивый, всё более громкий от раза к разу оклик совы, который откровенно тревожил, так как звучал иначе, не то, что прежде, когда свежий и ясный её голос возвещал о своём неизменном согласии с мыслями и чувствами того, кому был слышен.

Седая с рождения осина молча грустила птице в ответ. Плотно сжав серые губы дупла, она раскачивалась после каждого уханья, словно колокол, в надежде сопроводить просьбу совы дальше, туда, в темноту, покуда не отзовётся тот, кому был предназначен этот её призыв. Осине казалось, что бедная, отверженная всеми птица18 вопиет неспроста, и будет продолжать делать это бесконечно.

В самом же деле… Ну, конечно, коли кому важно знать про то, сова сторожила огороженный её чаяниями участок леса и голосила, отгоняя соседок, дабы не вздумали они притязать на то, что принадлежит ей по праву… По какому именно, она не понимала сама, но принимала его, как данность, и кичилась им при случае. А каковые они, случаи, могут произойти у совы? Да, почти что никаких. Вскрикнет разве когда в полдень, с самого дна своего сна, вот тебе и всё. Не с кем ей разделить своё благополучие, нет охотников ни в этот час, ни на эту быль.

– У-гу! – Соглашалась с кем-то невидимым сова во сне. Сороки открыто хохотали над нею, будто над собой, и лишь осина, сжав губы, всё раскачивалась неслышно, баюкала совушку в тёплой колыбели дупла, жалея её по-прежнему, – больше, чем себя.

В тумане

Раннее утро. Туман. Летят журавли. Не клином идут, а эхом. Им не видно дороги, но для того, чтобы понять, что вот она, твоя Родина, карта не нужна. Ты чувствуешь биение её сердца, как и она – твоё. Ты лежишь у неё на груди с рождения, вы – одно целое, и не до поры до времени, а навсегда.

Кресты православного собора тоже увязли в болоте тумана. Но разве это помеха для уверенности в том, что вот они, там, над чистым пламенем куполов!? Или мешает это внутреннему согласию с тем, кто знает про тебя больше, чем ты сам.

В тумане молчат скворцы, и покуда оставили смеяться над всеми, кто не они. Не молчит один лишь филин, ибо считает себя вправе направить путников в нужную сторону. И, словно сделавшись маяком, он повторяет без устали из тумана:

– И-ди сюда… И-ди сюда… И-ди сюда…

А чага машет ему оленьим хвостом с берёзы. Просто так.

Дерево стоит по пояс в растаявшем сугробе. Оно словно вросло в небо. Облака, будто нарисованные, парят на воде тенями сгинувших в одночасье снежных валов.

Голуби, сидя в ряд, пережидают туман на ветке карниза, не решаясь взлететь, как тот отважный селезень, что частит крылами низко над водой вослед за уткой… И на мокром, холодном ото льда берегу реки, у ног рыбаков ожидают подачки серые вороны. Или нет, не так, они слишком горды для того, птицы тоже рыбачат, но иначе. Удочка, она у каждого своя.

Горшочек с мёдом