От сессии до сессии

Каждый вечер они жарили для себя картошку на сале, которое поставлял им Иван Васильевич. Для остальных, конечно, никто картошку жарить не будет. Это сколько работы, сколько жиров переведешь. Поэтому в основном толченная, иногда цельная с хвостом селедки. Вечером наша троица возвращалась в корпус сытая и довольная. Кто-то икал обязательно и потирал пузо. Потом они начинали рассказывать, какими деликатесами пользовались сегодня.

Им в помощники взяли одного парня. Валеру. На его лице постоянная плутоватая улыбка. В помощники ему определили Гончарова и Боянова. Чем они занимались, непонятно. Хотя видели, что они выносили помои, таскали воду, кололи дрова. На кухне, кроме электропечи, была дровяная печь. Сторожка тоже топилась дровами.

Каждый вечер они готовили для себя фирменное блюдо — жареную картошку. За общим столом они не ели.

— М-да! Милостивые господа! Сегодня у нас была на ужин жареная картошечка с соленными груздочками.

Все давятся слюной.

— Ну, и по три котлетки на брата. Такой расклад. Теперь требуется всё это переварить. Сами понимаете, нагрузка на желудок. Но желудок тоже требует тренировки.

Но столовским приходилось вставать раньше всех. Когда все поднимались, их уже в корпусе не было. Кухня начинала работать еще затемно, когда лагерь видел сны.

В свободное от работы время столовские тусовались в сторожке у сторожа Василия Ивановича, где они потчевались жареной картошкой. И не только. Стол их нельзя было назвать царским. Но всё же он разительно отличался от того, что подавали всем.

Василий Иванович приобщил нашу троицу к национальному напитку, объему производства которого могла бы позавидовать вся винно-водочная промышленность. Бражка, несмотря на ее мутный цвет, который никак не настраивал на романтическое настроение, им понравилась. И потом они будут считать, что ничего лучшего они не пили в своей жизни. Когда бражка была прохладной, то чем-то напоминала шампанское, если пить ее с закрытыми глазами и зажать нос. Она также пузырилась, шибала в нос и была сладкой. Производство бражки пришлось увеличить. Причем это увеличение продолжалось на протяжении всей картофельной страды. В сторожке и вокруг ее не исчезал запах сладкого и печального, как осенняя пора, очей очарованье. Так пахнет ностальгия и прошедшая любовь. Женщины из столовой обходили сторожку стороной, особенно, когда оттуда доносились народные песни и песни советских композиторов.

Или запах будил в них воспоминания о сладких грехах молодости, о которых осталось только вспоминать. Хотя… вряд ли какая-женщина теряет надежду и может поверить, что всё для нее уже потеряно.

Вечерело все раньше и раньше. А хоровое пение, доносившееся со сторожки, становилось всё громче. Полковник ночевал у себя дома в городке. Так что бояться было некого. У Василия Ивановича был писклявый голосок, чего не скажешь о молодых певцах, которые незнание слов русских народных песен заменяли громким воем.

Тянули, кто в лес, кто по дрова. Но ежевечернее пение давало свои плоды. Всё больше и больше им удавалось попадать в такт. И кто знает, если бы уроки хорового пения продолжались и дальше, то, может быть, вместе с хорошими историками страна получило бы и неплохих певцов. К тому же, они не только пели, но и время от времени пускались в пляс, учились у Василия Ивановича делать притопы-прихлопы и выделывать коленца.

Василий Иванович не курил. Но употреблял нюхательный табак. То есть нюхал. У него была жестяная круглая баночка из-под леденцов, куда он засыпал порошок из кисета. Подцеплял корявым ногтем крышку, открывал ее, брал щепотку табака, подносил к одной ноздре, шумно втягивал, потом к другой. После чего с удовольствием кряхтел. Откидывался на спинку стула и закатывал глаза долу.

Сначала это священнодействие вызывало у нашей троицы изумление. В конце концов, нюхательный табак — это же не наркотик.

Гончаров спросил:

— Василий Иванович! А зачем вы это делаете? Я вот никак не могу понять. Никогда такого не видел. Табак зачем вы нюхаете?

— А чего? Ну, нюхаю и нюхаю. Уже полвека как нюхаю. У нас в деревне раньше многие нюхали.

— Какая-то польза от этого есть? Может быть, обоняние улучшается? Или еще что?

Василий Иванович задумался. Потом спросил.

— Кого улучшается? Я не понял, про кого ты спросил-то, сынок. Кого улучшается? Ты поясни!

— Обоняние!

— А это чего? Это когда лучше встает? Так у меня машинка и так работает. Бабка не жалуется.

Студентам стало понятно, что в русском языке есть избыточная лексика. Многие слова нужно отправлять в архив. Сказали бы просто «нюх», и никаких недоразумений.