От Шекспира до Агаты Кристи. Как читать и понимать классику

Если продолжить сопоставлять образ Дон Кихота с образом Гамлета, то мы увидим в этих гигантских персонажах Ренессанса последних активных защитников умирающих идеалов, но только один из них предстанет перед нами в смехотворном виде, а другой – в трагическом. Но, по сути дела, это будут два городских сумасшедших, старающихся изо всех сил предупредить мир о надвигающейся катастрофе, о скором наступлении эпохи, которую Музиль назовёт эпохой «человека без свойств». Пророчество одного, Дон Кихота, будут высмеяны, а другой станет образом, близким к образу Джека-потрошителя, маньяка-убийцы, вечно пугающего своим неистовством самодовольного обывателя. Но это неистовство будет унаследовано через Ф. Бэкона из французского Ренессанса, из «Опытов» Мишеля Монтеня, впервые заговорившего о театральности истинного одиночества, о внутреннем театре для самого себя.

Другой важный аспект рассуждений Монтеня – это его одержимость темой страха перед смертью, перед небытием. И этот страх в буквальном смысле бьёт через край, выплёскивается наружу, когда мы вспоминаем знаменитый монолог Гамлета «Быть или не быть», который в какой-то мере стал своеобразной визитной карточкой всей трагедии. В этом монологе именно этот безумный страх перед небытием, прежде всего, и завораживает зрителя. В этом монологе чувствуется, с одной стороны, мощный эмоциональный заряд, унаследованный ещё от Данте с его «Адом», а с другой – даёт о себе знать неистовый скепсис того же Монтеня, который мог вполне дойти до Шекспира благодаря Ф. Бэкону.

Экзистенциал страха в эпоху Возрождения и в начале нового Времени проявляется противоречиво и парадоксально. Общеизвестна позиция возрожденческих мыслителей, утверждаемая в их основных положениях. Так, Леонардо да Винчи полагал, что тот, кто в страхе живет, тот и гибнет от страха, а Джордано Бруно считал, что страх смерти хуже, чем сама смерть. Между тем, гуманистическая позиция не была широко популярна, и представляла скорее некий гармонизирующий призыв, выражала желание преодоления многоликих страхов, окружавших средневекового человека. Жан Делюмо в работе «Страх на Западе (XIV–XVII вв.)» выделяет чрезвычайно характерный вид страха, свойственный этому периоду истории Европы – явный (или скрытый, латентный) страх водного пространства, топики моря (океана) – места разочарования и страха для большинства людей, а для одиночек – местом испытания судьбы. Делюмо считает, что море – это место обитания «страха без всяких прикрытий». Отметим, что море в данном контексте выступает особой, экстраординарной топикой, аккумулирующей топологические

страхи. Жажда открытий сосуществовала со страхом моря, который «может служить своеобразным эталоном, составляющими которого являются сожаление о земле как о безопасном месте и обращение к Богу (но чаще к святым угодникам)». Эти страхи не могли еще стать доминирующими, задающими тон во всей культуре, искусстве, философии, как это произошло с приходом романтизма. М. Фуко в работе «Безумие и неразумие: История безумия в классический век» (1961) анализировал проблему страха перед безумием в конце Средневековья, в эпоху Возрождения. Европейское общество развивалось согласно принципам гомеопатии, лечения подобного подобным, и боролось с безумием с помощью логического и символического присоединения его к вотчине Сатаны, и к стихиям изменчивости и непостоянства – к воде и морю, и лечило безумцев «путешествием по водам». Бродячих сумасшедших, маргиналов в буквальном значении слова, изгоняемых за пределы городов (в деревнях наблюдалось большая толерантность к «дурачкам») помещали на «корабли дураков» – плавучие прообразы будущих домов умалишенных.

Здесь важны следующие моменты: во-первых, два из самых сильных страхов большинства людей, страхов, укоренных в ментальности – страх Сатаны и страх моря,

экзистенциально связывались с безумием. Один из персонажей Эразма Роттердамского, восклицает «Довериться морю – это безумие». Поэтому сумасшествие и лечилось столь «радикальным средством», как путешествие в страхом переполненное изменчивое море. Во-вторых, вытесняя страх, борясь с сумасшествием, «леча» его, западноевропейское общество попутно боролось с одиночеством бродячих сумасшедших, юродивых, дурачков, насильственно создавая им на «корабле дураков» микромодель, копию «нормального» общества (социума), состоящего из людей себе подобных, однородных в своем безумии. И, тем самым, неявно причисляло к разряду безумцев самих путешественников.