От смерти к жизни. Как преодолеть страх смерти

Помню то утро понедельника, 2 апреля прошлого года. Я лежала в роддоме с плохими анализами, но вроде они стали получше за выходные, и я хотела отпроситься домой под расписку. У нас заканчивался ремонт, надо было решить последние формальности. Но врач посмотрел на подробные результаты и даже внезапно перешел на «ты», хотя раньше такого не было: «Ира, прости, но анализы очень плохие на самом деле, надо срочно резать». И пришлось резать. Так и хочется продолжить в полушутливом тоне, вспомнив известную цитату, но было совсем не смешно.

Я почему-то рыдала весь путь от палаты до операционной. В операционной хотелось кричать и просить повременить. Это глупо, когда ты уже под анестезией и не чувствуешь всю нижнюю часть туловища, а врачи уже режут. Потом ненадолго я отвлеклась. Мне просто стало физически очень плохо. Упало давление. А дальше – мрак. И я его до сих пор помню. Детка не закричал. Потом подошел к нему какой-то доктор и так чуть ли не презрительно: «А, это тот, у мамы еще с КТГ[6] было все плохо?» Меня спрашивали что-то про УЗИ, но ничего толком не говорили.

С формулировкой «у ребенка есть анатомические особенности» я провела часа два в реанимации в полубреду. Потом пришла заведующая детской реанимацией и сказала, что у ребенка множественные пороки развития. Я позвонила мужу, ждавшему новостей, рассказала обо всем, после чего меня отрубили чем-то сильным.

После начались хождения в реанимацию, борьба за перевод в другую больницу. Ожидания диагнозов… Но их не было. Хромосомы были в порядке.

То надежда, то опять отчаяние. То обещания «снять с ИВЛ[7]», то «нет, не справляется». То какие-то более легкие диагнозы, то… в Филатовской поставили летальную форму при одном из возможных.

И я опять перед выбором. Предложили перевести в Солнцево. Но после консилиума – в паллиативное[8] отделение. Инкурабельный, или, по-русски, «неизлечимый больной». Выбор на деле был иллюзорный. Можно было не переводить, но тогда мотались бы по отделениям Филатовской.

Перевели.

И первый же приступ в этой больнице апноэ[9] стал последним. Не мог не стать. В паллиативе не проводят реанимационные мероприятия. И я это знала. А еще я знала, что апноэ бывает. Таким образом, я все же его убила своей подписью в документе о переводе в паллиативное отделение. Или ускорила его смерть. Не тогда, когда был внутри, а когда уже был тут.

Я осознаю это именно так. Я не сделала чего-то. Не поспешила с документами за границу. Не пыталась оставить в Филатовской. Да и молилась я тогда мало. Многие говорят, что черпают силы в молитве, в храмы приходят, когда плохо, а я – наоборот. Нет, я не злилась на Бога. Но и идти к Нему не хотела.

Но этот опыт мне дал очень много. Умение сопереживать. И любви прибавил. Той самой сбивающей с ног материнской. Но совсем другой. В ней, кроме радости, пронизывающая боль. С этим приходится жить. А еще любви супружеской. Мой муж так и остается единственным человеком, с которым я могу время от времени об этом говорить и не подбирать слова, пытаясь не сильно «загрузить».

Смерть – это то, что бывает с другими?

Была пятница, за окном шел летний дождь, от этого было несколько сонно, но по-домашнему уютно. Мы обживались в новой квартире, на кухне сидела кошка, я допила кофе и выглянула в окно… В голове почему-то пронеслась мысль: «Где-то далеко умирает твой сын».

Младший сын был в больнице. С рождения. Генетические проблемы. В тот день ему было 3 месяца и 18 дней. О неблагоприятном прогнозе я знала. Знала, но не верила. «Думают люди в Ленинграде и Риме, что смерть – это то, что бывает с другими». Эти строчки Саши Васильева как нельзя лучше подходят к моему тогдашнему настроению. Я и в самом деле так думала. Мой ребенок и смерть. Нет, это невозможная связка. У меня всегда все проблемы какие-то ерундовые. Там не то сказали, тут не поняли или я не поняла, с этим поругалась, муж хочет классический гарнитур на кухне, а я хочу стиль модерн. Вот примерно и все. Не может смерть относиться ко мне.

Нет, у меня умерла любимая бабушка. Человек, который во многом воспитал меня. Человек, с которым я до сих пор сверяюсь. Сделала что-то и думаю: «А как бы бабушка отреагировала?» Если перед бабушкой стыдно, значит, плохо сделала. А за несколько лет до бабушки умер дедушка. На улице, от инфаркта. Бабушка была у нас, в Москве. А дедушка – дома, на Урале. Мы узнали дня через три, спохватились, что дозвониться не можем несколько дней подряд. Дедушка был солнцем. Нет, правда, без всякой пошлой сентиментальности. Он хромал с детства и лет с 30 был глухим, но до 72 лет работал кузнецом. А еще он был добрым и веселым. Одним из самых добрых людей, которых я знаю. И он умел любить. Никогда нам не говорил, что любит, но мы это все прекрасно знали. Это тоже было больно. Но… естественно, что ли. Они прожили долгую жизнь, вырастили детей и внуков, многое пережили и сделали.