От сокровищ моих

Я решил дождаться конца службы, чтобы встретиться с отцом Алексием. Оказалось, батюшку ожидали и многие другие люди. Он уже закончил службу и вышел из алтаря, а к нему все время подходили с какими-то вопросами и за благословением. Я решил дождаться его на улице. В ожидании присел на скамейку и вспоминал свои многочисленные, как мне тогда казалось, жизненные неудачи… Мое голодное детство пришлось на гражданскую войну. В деревне нашей все тогда бедствовали, но мы с матерью особенно, так как отец мой погиб на фронте. Я носил совершенно ветхую одежонку и не имел обуви. Однажды меня подозвал сельский священник отец Никита и вынес из своего дома небольшой сверток. Оказалось, в нем лежал старый синий подрясник – батюшка заметил мое бедственное положение. Из этого ветхого, но дефицитного тогда материала, мать сшила мне курточку и брюки, которые худо-бедно прослужили мне немалый срок. Я и раньше был религиозен, любил посещать храм, а с этого момента благодарность и любовное уважение к духовенству прочно поселились в сердце.

Вспомнил я и годы лагерей, свой неудачный побег. Два дня я был на свободе. Два дня не ел и не спал. Бежал, шел, снова бежал без отдыха. И очутился, как мне казалось, далеко от «зоны». Сморенный непомерной усталостью, заполз в крошечную пещерку, замаскированную ветками кедрового стланника и заснул, совершенно обессиленный… Разбудили меня человеческие голоса. Выглянул из пещеры. Было раннее холодное утро, от озноба зуб на зуб не попадал, но от увиденного меня бросило в жар: шагах в 40 у корявой лиственницы разговаривали два бойца охраны. Один из них, совсем молоденький, безусый, тот самый, от которого я сбежал, другой старше, злее… На длинном ремне этот последний держал овчарку. Я замер в тоске и ужасе. Сердце колотилось в ребра, во рту разливалась отвратительная горечь… И вдруг собака, которая все время вела себя беспокойно, потянула в мою сторону. Азартно повизгивая, она ринулась к моему убежищу, увлекая за собой вожатого.

Так я был обнаружен. Младший охранник, хотя именно перед ним я был больше виноват, меня не тронул, зато старший… И еще в «зоне» меня долго били другие бойцы…

Дверь скрипнула, и отец Алексий вышел на улицу. Он был небольшого роста, но плотненький и коренастенький, маленькая бородка клинышком… Лысая голова прикрыта черной бархатной скуфейкой, из-под которой выбивались седые кудельки. Он семенил забавной подпрыгивающей походкой, серые глаза глядели задумчиво куда-то в конец улицы. Весь его облик был необыкновенно располагающ. Ваша душа сама как бы раскрывалась ему навстречу. В уме я уже составил несколько фраз, с какими обращусь к нему, но, подошедши, забыл их все и только жалобно произнес:» Батюшка! Полечите меня!» Он остановился, поглядел на меня, всплеснул ручками и сказал:» Голубчик!» И столько доброты, ласки и нежности было в этом обращении, что я не выдержал и разрыдался. Он обнял меня за плечи и повел к себе домой. Там нас встретила матушка, такая же, под стать ему – маленькая, седенькая и полненькая. Оказалось, она тоже врач. В доме у них постоянно проживали какие-то старушки: Елизавета, две Марии… Я их запомнил, потому что они были главными помощницами у отца Алексия и сиделками у больных. Я жил в этом доме, пока не поправился. Нога зажила, и теперь только большой шрам напоминает мне о том тяжком времени, когда после многих лет тяжких мук ласковый голос произнес: «Голубчик!»

ГОРБУН

Ровно в 13 часов 05 минут, как обычно по будням, Максим Серапионович Шустов открыл дверь своего подъезда в пятиэтажном «хрущовском» доме в одном из нешумных, но и не слишком удаленных от центра районов Москвы. Замок на железной двери «страха ради чеченского» был гаражным и большим. Соответствовал замку и ключ – нечто тяжелое с зазубринами, напоминающее оружие из арсенала японских ниндзя. Этот ключ делал всю связку громоздкой и неудобоносимой, поэтому, чтобы не затрудняться лишний раз, Максим Серапионович не стал опускать связку в карман, а зажав ключ в руке, поднялся на второй этаж по узкой со сбитыми ступеньками лестнице к своей «полуторке», доставшейся по наследству от родителей. Был он мал, худ и горбат, ростом не выше 140 см. Несуразно большой была только его голова с высоким «сократовским» лбом, дополнительно увеличенным широко расползшейся плешью. Лишь на затылке оставались клочья тускло-черных волос, напоминавших, что их владельцу уже без двух лет 50. Творец никогда не бывает беспощаден к своему произведению. Всякое безобразие искупается каким-то противовесом. Квазимодо – все-таки плод фантазии, хотя и гениального писателя. Физическое уродство Максима Серапионовича искупали его глаза: большие, черные, ясные, блестящие, с добрым и чуть виноватым выражением.