От святого до горемыки

«Добрый день, Петя!

Сейчас к нам забежал Ваня и сказал, что катер идет в Ириндакан. Вот я и тороплюсь написать тебе несколько словечек. Милый мой, ты бы только знал, как мне скучно без тебя. Тятя часто кричит на меня, если чо сделано не ладно. «В голове у тебя не работа, а Петька Стрельцов сидит. С кем хошь гуляй, но с ним не смей!» Вот таки дела, милый мой. А я плачу и плачу. Мне ишо жальче тебя, милый Петенька. Вчера тятя купил Любке одеяло. А тетка Агафья сшила ей голубое платье. Скоро у них с Ваней свадьба.

У моей подружки Вальки Хандуевой родился сын. Ейный Пронька на радостях пил три дня и хвастался, што он ладный мужик, у него вырастут целых пять сынов и будет тогдысь своя сетовая бригада — бригада Прокопия Хандуева.

Мать твоя жива и здорова, тоже ждет не дождется тебя.

Ваня торопит меня, и я кончаю письмо на этом.

Крепко, крепко целую, твоя Вера».

Белоснежные кучевые облака как-то быстро надвинулись и на время заслонили солнце. Откуда-то сбоку налетел шальной ветерок и вмиг сморщил свежее, без единой морщинки лицо моря. Сразу же повеяло холодком, стало неприветливо и хмуро. То ли от этого непрошеного студеного ветерка, то ли от грустного Вериного письма Петру стало тоскливо и знобко. Он тяжело вздохнул. Мельком пробежал глазами по сверкающему белоснежному гольцу Давырен, а затем, повернувшись вправо, посмотрел вслед убегающему в синюю даль подлеморскому берегу, где вытянулись мысы Шигнанды и Томпы, где-то еще дальше в густой синеве маячат горы над тихой бухтой Аяя.

В другой раз его бы и палкой не прогнать с палубы, с ненасытной жадностью любовался бы прекрасными видами родного Подлеморья. Он еще раз вздохнул, крепко сжал в кулаке Верино письмо и вслух обратился к морю:

— Родной ты наш, помоги нам с Верой. Вишь, как ей кисло с таким отцом… Будь добрый, ты же ведь все можешь.

Петру показалось, что море еще больше нахмурилось и стало каким-то нелюдимым, суровым. Его начало еще больше знобить, заломило в висках, и он по узенькому, похожему на чело медвежьей берлоги отверстию спустился в темный кубрик. Разыскав измятую постель Ивана, он уткнулся в пахнущую нефтью и рыбой подушку.

Далеко за полночь «Красный помор» причалил к крохотному деревянному пирсу, Иван заглушил свой «болиндер» и пошел в кубрик будить рыбаков, но Федор с Петром уже встали и молча докуривали папиросы.

— Ваня, на катере кто останется?

— Я.

— Нашу лодку не забудь… Если налетит ветер, отведи ее на якорь.

— Ладно, сделаю.

В предрассветной мгле Петр шел по родной улице. Здесь каждый камень, каждый бугорочек он облазил, где на четвереньках, где и на пузе, так что, завяжи ему глаза, и то он безошибочно пройдет по ней и свернет куда надо.

То тут, то там лежат коровы. Они тяжко пыхтят и пережевывают жвачку. Изредка тявкнет спросонья чья-нибудь собачонка и снова замолкнет. Пахнет привычными запахами летней деревенской улицы: то прелым прошлогодним сеном запахнет, то парным молоком, то огородиной, а то и омулем с душком. «Хорошо-то как!» — мысленно воскликнул парень.

Петр незаметно подошел к дому Семена Малышева. У парня часто-часто забилось сердце. Совсем рядом, в этом высоком добротном доме спит его Вера. Вот она… кажется, протяни руку — и ты разбудишь свою любимую. Перед Петькой явился образ улыбающейся его чернявой — «цыганочки». В больших черных глазах через край плещется радость.

Долго стоит парень под окнами своего соседа. У него такое радостное светлое состояние, что не хочется его прерывать. Но тут выплыл ее отец. Темные цыганские глаза Семена полузакрыты кудрявым чубом. Они злобно сверкают. Семен сердито шепчет: «Не быть вашей свадьбе! Убью!»

Петьку словно обдало ведром холодной воды, и он понуро зашагал к своему дому.

Вот и его дом. В темноте он стоит настороженный и будто бы чужой. «Ворота на заложке», — подумал он и легко перелез через забор. За амбаром загремела цепь, залаяла, а затем радостно завизжала Найда.

— Узнала, моя голубушка, узнала! — ласково заговорил со своей любимицей Петька и подошел к ней.