От винта

Боль от удара была настолько реальной, что я не сразу смог поставить скулу на место. Она болела, и свернутая на правую сторону не поддавалась. На зубах скрипел песок и я, сплёвывая сгустки крови, кривился, и думал о плане мести. Деревенька, в которую меня привели полицаи, ничем особенным не выделялась. Хаты, покрытые соломой, дворики захудалые, скотины и прочей живности не наблюдалось. Создавалось такое впечатление, что никого здесь нет, и война основательно коснулась этого небольшого клочка земли. Люди вымерли, а те, кто уцелел, бежали из деревни. Не захотели быть под немцами и скорее всего, ушли в леса, партизанить. Хотя это были всего лишь мои предположения, ни на чём не основанные. Я вертел головой и пытался заглянуть в окна, чтобы увидеть людей. Но там зияла пустота, мрачная и холодная. Полицаи связали мне руки за спиной верёвкой, и от усталости я готов был упасть без сил на землю и больше не вставать. Возле покосившегося сарая мне развязали руки и затолкнули внутрь. В углу лежал сноп сена, и я свалился в мягкую, душистую траву и сразу от усталости отключился. Сколько я спал, не помню, но разбудил меня сильный удар в живот, после которого я закашлялся и в глазах потемнело. Скрутившись, я с трудом поднялся и, шатаясь, поднял голову. Передо мной стояла наглая морда Сидора и злобно скалилась.

– Пошли, гнида, сейчас ты всё расскажешь и вспомнишь.

В глаза резанул солнечный свет, и я зажмурился. Сидор схватил меня за воротник и потянул в хату, где уже ждал немецкий офицер. Полицай поставил табуретку посреди комнаты и показал мне пальцем. Внутри избы было светло и уютно. Полы сияли чистотой, на окнах висели занавески, в углу под иконкой горела свеча. На дощатом столе стояли два глиняных горшка и бутылка с мутной жидкостью. Самогон? Так и есть. Вместо пробки из горлышка бутылки торчала туго скрученная газета. В печи что-то готовилось, и мясной аромат заставил меня вспомнить о том, что как следует, ел часов пять назад, в другом времени. Сидор остался стоять у двери. Я краем глаза увидел, как он снял с плеча автомат и поставил рядом. Офицер стоял спиной и смотрел в окно, не обращая внимания на шум. Невысокого роста, толстый и малоподвижный. Казалось, что он о чём-то задумался, и плевать хотел на пленного. Когда он повернулся я смог различить знаки отличия. В светло-сером кителе, белой рубашке и черном галстуке, офицер явно гордился своей формой. Это было заметно по холёному и напыщенному лицу. На фуражке зияли канты, в виде серебристого жгутика. На левом рукаве красовался ромбик с буквами SD, погоны чёрного цвета.

– Моя фамилия Эйхман. Оберштурмфюрер СД. Надеюсь, понимаешь, что шутить с тобой здесь никто не намерен? Наслышан, небось, об СД?

Его круглое лицо сияло от удовольствия, и он не был похож на тех немцев, которых я видел в кино. Сама любезность и учтивость. Сытая физиономия Эйхмана могла в любой момент лопнуть. Аккуратно уложенные волосы и маленькая полоска усиков, делала его похожим на артиста цирка, клоуна, в широких шароварах, огромным пузом, вместо которого лежала подушка туго затянутая верёвкой. Я усмехнулся и наклонил голову, чтобы не раздражать Эйхмана.

– Ты партизан?

– Нет, не партизан.

– Откуда?

– У вас прекрасный русский язык, господин Эйхман.

Мои слова польстили Эйфману и на его румяном, почти девичьем лице снова возникла самодовольная улыбка.

– Вы правы, до войны я любил читать русскую литературу. Достоевский, Пушкин, Гоголь. Поэтому мне хорошо знаком не только язык, но и нравы, обычаи этого народа. Предупреждаю вас, что если вы не будете говорить и станете тратить моё время, вас расстреляют.

Он наклонился ко мне и ткнул толстым пальцем в лоб.

– Пуф, и вас уже нет, дорогой мой.

– Мне нечего вам сказать. И то, что вы мне не верите, ваше право. Не помню, как оказался в лесу, где меня нашли эти…

И я повернул голову и кивнул в сторону Сидора. Тот оскалился и подтвердил кивком головы мои слова.

– Значит, не хотите говорить?

Эйфман стал серьёзным и глаза его в одно мгновение превратились в две злобные, маленькие щёлки. Клоун устал от неблагодарной публики и превратился в кровожадного монстра.

– Расстрелять, немедленно.

Его голос перешёл на истерический крик. Топая ногами, он ругался на русском и немецком, и напоследок, со всей силы врезал меня ногой в грудь. Я свалился со стула и закашлялся. Казалось, что уже начал привыкать к ежедневным побоям, и спокойно воспринимал свою дальнейшую участь. Сидор снова выволок меня на улицу, и оттащил к сараю.

– Ну шо, комиссар, я же тебе говорил, что рано или поздно, но расстреляю тебя. Вставай, падла.

Поднимаясь, я увидел ещё двоих полицаев. Они приехали на подводе и смотрели на нас.

– Будь комиссар, на том свете своим привет передавай. И скажи, что всем комунякам гореть в аду.