От Волыни до Подыни – легендарный Брусиловский

О своих стихах, посвящённых Первой мировой войне, Есенин горло не драл, но извинительно писал: «…Я, при всей своей любви к рязанским полям и к своим соотечественникам, всегда резко относился к империалистической войне и к воинствующему патриотизму. Этот патриотизм мне органически совершенно чужд. У меня даже были неприятности из-за того, что я не пишу патриотических стихов на тему «гром победы, раздавайся», но поэт может писать только о том, с чем он органически связан».

Откликом на Первую мировую войну стали историческая поэма «Марфа Посадница», стихотворения «Узоры» и «Молитва матери»:

На краю деревни старая избушка,
Там перед иконой молится старушка.

Молится старушка, сына поминает,

Сын в краю далёком родину спасает.

Молится старушка, утирает слезы,

А в глазах усталых расцветают грёзы.

Видит она поле, это поле боя,

Сына видит в поле – павшего героя.

1914

Это, конечно, стилизация под народный плач, а не гражданская лирика. Наиболее яркие и мужественные стихи в том же году начала войны написал участник боевых действий, доброволец, улан, гусар, разведчик, Георгиевский кавалер Николай Гумилёв. Его «Наступление» пели уже в годы войны, а моя любимая запись – хоровое исполнение марша актёрами Иркутского театра драмы.

Та страна, что могла быть раем,
Стала логовищем огня.
Мы четвертый день наступаем,
Мы не ели четыре дня.
Но не надо яства земного
В этот страшный и светлый час,
Оттого, что Господне слово
Лучше хлеба питает нас.
И залитые кровью недели
Ослепительны и легки.
Надо мною рвутся шрапнели,
Птиц быстрей взлетают клинки.
Я кричу, и мой голос дикий.
Это медь ударяет в медь.
Я, носитель мысли великой,
Не могу, не могу умереть.
Словно молоты громовые
Или волны гневных морей,
Золотое сердце России
Мерно бьется в груди моей.
И так сладко рядить Победу,
Словно девушку, в жемчуга,
Проходя по дымному следу
Отступающего врага.

1914

Великие и духоподъёмные стихи!

Вполне соответствует им и сам образ мужественного, поэта от Бога и простого офицера… Приведем опубликованные и достаточно точные воспоминания (хотя записаны они были только в 1937 году) поручика В. А. Карамзина, служившего с марта 1916 года оруженосцем при штабе 5-й кавалерийской дивизии, куда входил Гусарский полк: «… На обширном балконе меня встретил совсем мне незнакомый дежурный по полку офицер и тотчас же мне явился. «Прапорщик Гумилев», – услышал я среди других слов явки и понял, с кем имею дело.

Командир полка был занят, и мне пришлось ждать, пока он освободится. Я присел на балконе и стал наблюдать за прохаживающимся по балкону Гумилевым. Должен сказать, что уродлив он был очень. Лицо как бы отекшее, с сливообразным носом и довольно резкими морщинами под глазами. Фигура тоже очень невыигрышная: свислые плечи, очень низкая талия, малый рост и особенно короткие ноги. При этом вся фигура его выражала чувство собственного достоинства. Он ходил маленькими, но редкими шагами, плавно, как верблюд, покачивая на ходу головой… (Отвратительный портрет, а вот красивые женщины Гумилёва любили! – А.Б.).

… Я начал с ним разговор и быстро перевел его на поэзию, в которой, кстати сказать, я мало что понимал.

– А вот, скажите, пожалуйста, правда ли это, или мне так кажется, что наше время бедно значительными поэтами? – начал я. – Вот, если мы будем говорить военным языком, то мне кажется, что «генералов» среди теперешних поэтов нет.

– Ну нет, почему так? – заговорил с расстановкой Гумилев. – Блок вполне «генерал-майора» вытянет.

– Ну а Бальмонт в каких чинах, по-вашему, будет?

– Ради его больших трудов ему «штабс-капитана» дать можно.

– Мне думается, что лучшие поэты перекомбинировали уже все возможные рифмы, – сказал я, – и остальным приходится повторять старые комбинации.

– Да, обычно это так, но бывают и теперь открытия новых рифм, хотя и очень редко. Вот и мне удалось найти шесть новых рифм, прежде ни у кого не встречавшихся. (Гумилёв шутил – при чём тут рифмы? – А.Б.).

На этом наш разговор о поэзии и поэтах прервался, так как меня позвали к командиру полка…