От всей души

Наступает черед коммунистического делегата. Тот прибыл прямо с партсобрания своей ячейки. Он единственный одет в костюм-тройку и галстук. Коммунист на одной ноте выдает затертые от века штампы: о положении трудящихся, о Всеобщей конфедерации труда, об эксплуатируемом народе, об ужасах капитализма. Его не прерывают, да и если бы кто и попытался, не вышло бы, тем более что известно, когда он закончит выступать: ровно через пятнадцать минут. Время от времени какой-нибудь смутьян выкрикивает: «Как не стыдно, все та же старая песня! Сменили бы пластинку!» – но в целом коммуниста публика выносит неплохо.

Если только не встрянет другой участник, назовем его, скажем, Дюпон-Дюбуа, и не перебьет этого представителя Народа таким, к примеру, заявлением: «А известно ли этому человеку, что его, Дюпона-Дюбуа, стариков-родителей ограбили дочиста и выслали, а его собственного дедушку изнасиловали, и все это – дело рук чешских коммунистов?»

– Какой же это чех с фамилией Дюбуа? – ляпает член Партии. Вот это уже серьезная промашка. «Да он расист! Какой позор! – улюлюкает толпа. – Коммунист! Фашист!» – ну и так далее.

– А у вас разве нет бабушки по материнской линии? – надменно спрашивает Дюпон-Дюбуа.

Освистанный и обшиканный, красный, как рак, представитель Партии садится на место, а Дюпон-Дюбуа торжествует.

Но может случиться и так: с противоположного края встанет Ленуар-Лемерсье и в свою очередь обратится к Дюпону-Дюбуа. Лемерсье печален, спокоен, невозмутим. «Конечно, он понимает и уважает чувства и скорбь Дюпона-Дюбуа и, пользуясь случаем, отдает дань памяти бабушки и дедушки, принявших мученическую смерть. Но Дюпон-Дюбуа должен знать, что семью Ленуара-Лемерсье тоже ограбили и выслали, а его дедушку тоже изнасиловали, но сделали это венесуэльские фашисты! Что вы на это скажете?» Дюбуа и Лемерсье меряют друг друга взглядом, они – враги, но в то же время они – внуки жертв гнуснейшего, в общем-то, преступления, братья.

Тут ведущий почитает своим долгом отдать посмертные почести жертвам из этих двух семей, переживших одинаковое надругательство. И, возвысив дебаты на такую высоту, где забываются распри потомков, он сетует на человеческую жестокость вообще. Аудитория печально кивает, наконец-то все едины в своих чувствах.