От заката до рассвета (СИ)

Ледяная, вязкая жидкость неторопливо вползает в его рот и обжигает зубы, заставляя мальчишку давиться и глухо всхлипывать, но не отнять губ. Она проходится по небу и скатывается в глотку, заполняя внутренности подобно жидкому металлу. Игриш пытается кричать, когда склизкое тело зверя соскальзывает в его широко открытый рот и тонет в желудке, но только опирается о твердый сырой камень, сильнее раскрывает рот… и сам не свой от боли глотает и глотает, захлебываясь, обливаясь с головой до тех пор, пока у него не немеет челюсть. Пытка продолжается, вода с огромной высоты обрушивается водопадом, внутренности трещат от натуги, грозясь разорваться на части. Но ни колодец, ни зверь не знают пощады.

Прежде чем навеки уйти, Игриш сквозь бушующую водную твердь видит свет, который в тот же миг тускнеет, сворачиваясь вечной тенью. Круглая дыра закрывается, обрубая водопад и робкие попытки лунного света пробиться до дна.

Серебристый полумесяц — последнее, что видят его глаза. Он тоже сливается с мраком, вечным молчанием и давящим хохотом могилы.

* * *

Кто-то тряс его за плечо и настойчиво повторял:

— Эй, Гриш! Проснись! Проснись!

Только приподняв веки, Игриш зажмурился от яркого света — тот полоснул его по глазам и заставил вернуться в колодец, чтобы снова хлебнуть ледяной водицы. Но его спутник был настойчив:

— Кошмары? Лезь ближе к костру, а то ты весь продрог.

Игриш шмыгнул забитым носом, вытер мокрый лоб и вылез из шалаша — к огню, надеясь отогреть руки и сопли. Трескучий костер больше дымил с сырого валежника и совсем не давал тепла: бесполезный, коптящий огонек в горниле затаившейся темноты, годящийся лишь на то, чтобы отгонять мошкару. С тусклого неба неудержимо накрапывало, угрожая вновь разразиться ливнем и загнать путников поглубже в укрытие.

Днем в седле, ночью на голой земле да под открытым небом — и так до самого рассвета лишь затем, чтобы вновь забраться на спину Красотке и отправляться в путь. Пока солнце освещает путь, а дождь размывает следы. Таков был их удел, и Игриш давно сбился со счета, сколько дней, а иногда и ночей они провели в дороге, силясь удрать от длинных лап Крустника. За прошедшее время он и думать забыл о том, что такое мягкая постель и закрытые окна, которые не пускают ветер под одеяло. Одеяло? Смех, да и только.

Но и с приходом темноты не всегда удавалось забыться — Каурай ориентировался в темноте, как крыса, и иной раз оба вылезали из седел уже затемно, когда одноглазый решал, что погони нет. Но и это скоротечное время сложно было назвать передышкой: стоило только Игришу завернуться в плащ и сомкнуть веки, как он вновь с головой падал в колодец, где его уже ждали…

Каурай мастерски заметал следы, так что преследователей Игриш так и не увидел. Но оно и к лучшему — после того, что ему пришлось натерпеться в лагере Крустника, мальчику очень не улыбалось вновь встречаться с этим типом лицом к лицу. Пусть уж лучше так, чем разделить участь тех, кого забрали следы Крустника.

Еще бы ему знать, куда его тащит этот одноглазый… Но каждый раз, когда Игриш пытался вызнать, что у того в голове, спутник загадочно улыбался и выдавал свое обычное — «в безопасное место», и более ничего. Мальчику ничего не оставалось, как отложить расспросы — до следующего раза, когда ему станет совсем невмоготу. Как сейчас.

Пальцы. Он все еще не чувствовал своих пальцев, когда пытался вытереть лицо. Мокрое то ли от пота, то ли от дождя, бушевавшего несколько суток кряду, и лишь недавно унявшего свой пыл. Каурай сидел у костра, скрестив ноги и подставив лицо холодному, мокрому ветру, который не давал пламени разгореться вволю. Одноглазому, кажется, вся эта непогода, сырость и голая земля ничуть не мешала, только распаляла его внутренний огонь. О доспехах и говорить было нечего: вороненый, видавший виды пластинчатый панцирь навеки прирос к его телу. Игриш не раз ловил себя на мысли, что за все время ни разу не застал своего спутника спящим: стоило только мальчику отодрать голову от «подушки», а тот уже на ногах — седлает лошадь или помешивает что-то в котелке.

Вот и нынче сна у того не было ни в одном глазу. Вернее, в том глазу, который не прятался под черной повязкой. На коленях, как и все предыдущие ночи, мирно покоился громадный двуручный меч, с которым у одноглазого были какие-то особые отношения. Он всегда ревностно носил оружие при себе и не разрешал Игришу касаться его даже пальцем. При этом Каурай никогда не обнажал его даже для того, чтобы пройтись по лезвию пару раз оселком — клинок всегда скрывали ножны, скрепленные с рукоятью замком. Каурай не думал, посвящать Игриша в его устройство, но из расположения запора было очевидно, что достаточно надавить на рычажок в основании устья и ларчик откроется. Игришу иногда казалось, что эти хитрые ножны, окованные металлом, старые и затертые в бесконечных походах, внутри и вовсе пустовали. Зачем одноглазому понадобился замок, оставалось только гадать.