Отава

На площади совсем недавно красовалась белая двуглавая церковь. Выстроил ее одряхлевший пан сразу после Крымской войны: расщедрился в честь благополучного возвращения из Севастополя внука Александра, кавалера ордена Невского.

Особенно трогательно вызванивала всеми колоколами церковь в последний раз весной 20-го года, на масленицу, когда от Царицына правилась в теплые края истрепанная деникинская армия. Поручик Павел Терновский, красавец, рубака, на глазах прихожан, недавних рабов, целовал на алтаре перед гробом господним клинок: давал клятву богу и праху предков своих, панов Терновских, еще вернуться в отчий дом.

Года два спустя Колька Беркутов, отец Мишки, накрыл ночью в одном из дальних хуторов на Салу, банду, которую водил поручик, и вырубил ее дотла. На этот раз ходили упорно слухи: не увернулся и вожак, Пашка, — зарубал его сам Красный Беркут, комэск. А в начале тридцатых, помнили это уже и молодые терновчане, разобрали по кирпичику и церковь — символ былой мощи панов Терновских. За двадцать лет сгладилась и выветрилась у пожилых терновчан память о них, как надпись на старой вывеске, а молодые о панах и понятия никакого не имели.

Клятву пан Терновский сдержал. Два десятка лет ждал этого часа. С разрубленной головой, с горстью родной пахучей земли в потайном кармане покидал он край отцов. Недобитым волком уходил от своего логова. Ночь глухая да бурьяны и спасали. Вернулся в собственном серо-голубом «оппеле», днем, на виду у всей станицы. Не один — с сыном. В тот же день ездил за Сал, в Панский сад, показывал наследнику-иноземцу свое имение. Правда, не тот уже пан, каким был, когда давал клятву перед гробом господним. Отяжелел на проклятой чужбине, виски побелели, и неумолимо тянуло к мягкому креслу и удобному халату. Ненависть и злоба остались те же.

На диво везло пану. В станице оказалась его бывшая жена. Воистину мир тесен! Гора с горой не сходятся, а человек с человеком сойдутся. По ветру размыкал веру в бога, но, узнав, стал на колени перед пустым углом, шепча обрывки давно забытых молитв. Своими глазами угадал и еще одного человека… Встреча и вовсе нежданная. Злой радостью обожгло сердце. С того часа не снимал черных очков, разговаривал через переводчика — не хотел выказывать себя до времени.

Народу на площади не густо. Преобладали бабы да детвора. Говорили шепотом. Глазели по сторонам. Тут же сновали какие-то чужие люди, и молодые, и в возрасте, бог весть когда и откуда явившиеся в станицу. Они, эти неизвестные, бегали по дворам, сзывали от имени коменданта народ; они же и наскоро соорудили из досок трибуну.

Ждали вот-вот коменданта.

Над зданием райисполкома (в нем разместилась немецкая комендатура) зловеще пылал в вечернем небе малиновый стяг с черным четырехлапым пауком. Старухи, косо поглядывая на него, крестились тайком.

Из-за угла сельпо бесшумно вывернулись две серые легковые машины. Без сигналов врезались в толпу, раздвинули ее, остановились у самой трибуны. Ленька успел отскочить, ухватился за Мишку.

— Прут, гады, на людей…

— Глядите, комендант, наверно, — кивнул Федор, подступая ближе к передней машине.

Вышел офицер. Бледнолицый, темноволосый, совсем еще мальчишка. Открыл заднюю дверцу, вытянулся. В пыль выпрыгнул огромный черноспинный кобель. За ним молодцевато вылез полнотелый, до синевы выбритый человек в темных световых очках. Серо-голубой мундир подогнан плотно, стоячий ворот подпирал округлый, с ямочкой подбородок. Из другой машины выскочило трое белопогонных, таких же напыщенных, гладких и отутюженных немцев. Все сбились на трибуне. Над высокими орластыми фуражками вился пахучий розовый от заката Дым от сигар. Посовещались. Заговорил желтобровый коренастый лейтенант с круглым фиолетовым лицом. Часто моргая красными веками, он жестко рубил воздух короткой рукой, безбожно коверкая русские слова.

Ребята стояли у трибуны. Галка с Верой затерялись где-то среди бабьих платков.

— Глянь, шрам у очкатого, — шепнул Ленька.

Мишка перевел глаза. Очкатый стоял боком к ним, нетерпеливо жевал сигару с золотой наклейкой. Широкий, в два пальца глянцевый рубец опоясывал наискосок правую половину лица, начало брал на шее, огибал ухо и зарывался в белом виске, под фуражкой.

— Битый, видать… А этот чешет.

Красновекий говорил о «великой миссии», какая легла «по велению божьему» на Германию в очищении земли от большевизма и установлении на ней, земле, отныне и во веки веков «нового порядка».

Женщины, понурившись, украдкой протирали концами полушалков глаза; детвора с разинутыми ртами оглядывала непривычные мундиры, погоны, нашивки и отличительные знаки господ офицеров.

За немцем, подталкиваемый сзади, вышел к краю трибуны русский. Морщинистое, усатое лицо крыла белая глина. От избытка нахлынувших чувств к «освободителям» дедок утратил голос, тряс головой, закатывал глаза, будто галушкой давился. Кроме хрипов, ничего путного из перехваченного горла не исходило.

Немцы, посмеиваясь, проводили оратора вниз.

— Ваш, нахаловский. — Ленька переступил с ноги на ногу. — Сторож с плантации, в куту Лялином.