Отава

— Не набивайся сам, боже упаси. Жди, потребуют, — уверял он в одну из последних встреч. — Фигура ты заметная. Только затворником не живи. Выходи на люди. Одевайся, как в праздники, и топай по улицам. Одним словом, выставляй напоказ «обиду» свою на Советскую власть.

Демьян Григорьевич жмурил недоверчиво один глаз:

— Думаешь, клюнет?

— Клюнет.

Сперва послушался. Вышел «на люди» на другой же день, как отгремело за железнодорожным мостом. Парубком, бывало, так не наряжался. Власовна терялась — сердиться ей или диву даваться. Три, четыре раза на дню велел ей чистить сапоги, брился каждое утро, чего тоже с ним сроду не случалось. Не только она, внук заметил.

Наблюдая, как он взбивает на щеках комья мыльной пены, сказал с укором:

— Сколько ты, деда, мыла дуром изводишь. Страсть. Косо глянул Демьян Григорьевич на жену. Слова не молвил: язык занят, подпирает изнутри намыленную щеку, зато глазами высказался: твоя наука, мол, старая.

День ходил так Бережной, два и три. Держался главной улицы. Не «клевало». На глазах у него немцы вселялись в здание райкома. Въезжали на запыленных машинах в настежь откинутые ворота хозяевами. Пока белобрысые красномордые денщики втаскивали огромные чемоданы, плетеные корзины и узлы, господа офицеры, нарядные и важные, разминали по двору затекшие от долгой тряски ноги. Одни задерживались проездом, следуя за быстро удаляющимся на восток, к Волге, фронтом, иные оседали, как видно, надолго.

На просторном дворе районной милиции бегали какие-то безусые молодчики в лихо сдвинутых папахах. По белым нарукавным нашивкам Демьян Григорьевич определил — русская полиция. В доме райисполкома, возле почты, тоже русские. Возрастом постарше, поосанистей. Сердце кровью облилось у Демьяна Григорьевича, когда узнал из приказа немецкого коменданта, приклеенного около клуба, что районным бургомистром назначен… Уважаемый был начальством хозяйственник. Не водилось особой дружбы между ними, встречались на совещаниях да активах. «Ох и времечко, — вздыхал он, перечитывая приказ. — Легко перелицовываются иные…»

Расстроенный, раньше обычного возвратился Демьян Григорьевич. Дотемна не выходил из горницы.

За ужином Власовна как бы невзначай сказала:

— За путями, на элеваторе, копошатся…

Демьян Григорьевич отчаянно дунул в блюдце. Красные брызги вишневого чая густо покрыли белую скатерку. Хмурясь, не поднимая глаз, спросил:

— Чего таскало тебя туда?

И взглядом не упрекнула Власовна мужа за порчу. Промокая брызги полотенцем, спокойно ответила:

— До кумы Прасковьи ходила. Хоть узнать, думаю, живые ли после ада такого… В самый же раз за путями грохало.

Утром, махнув на Костино наставление, пошел Демьян Григорьевич в Заготзерно. «Этак останешься и при своих, — с горькой иронией думал он. — Позанимают все кресла». Издали увидал возле конторы легковую машину с откинутым брезентовым верхом. На перилах крылечка — двое. Немец, шофер по-видимому, и русский, в чем-то рыжем. Под ложечкой засосало нехорошо — узнал дерматиновую куртку. Обмяк, распружинился шаг. «Технолог… Как его в чертях… Санин». Хотел уже повернуть, переждать где-нибудь за углом, пока не уйдет. Но отступать поздно. Пухлогубый, щекастый немец, балуясь сигаретным дымом, внимательно глядел из-под выгоревших бровей. Ворохнулись ноги Санина. Понял: обернулся и он. Злоба взяла на себя. Смыкнул сзади полу вышитой по вороту и рукавам рубахи, поправил на животе узенький кавказский ремешок. Каменные порожки давил сапожищами, будто хотел развалить их под собой.

— Демьян Григорьевич…

Бровями шевельнул Бережной, глянув в землистое лицо бывшего подчиненного, — сделал вид, не опознал. В полутемном прохладном коридоре подумал: «Гнида паршивая, кланяться уже вышколился».

Перед дверью своего бывшего кабинета остановился, передохнул. Тишина в такой час необычная. И если бы не трескотня машинки в угловой комнате, можно подумать, что в конторе нет ни единой живой души. Держась за стеклянную дверную ручку, протер скомканным платком взмокревшие складки шеи. Порог переступил твердо, уверенно.

За огромным столом сутулился плешивый с серым вихорком на макушке офицер. На скрип двери поднял худое лицо. Красновекие глаза обдали холодом.

К столу Демьян Григорьевич подошел вплотную, оперся обеими руками. Смотрел неотрывно на плотно сжатые сухие губы немца.

— Управляющий я. Бывший, конечно… И стол этот мой. Пришел работать.

Откуда-то сбоку послышалась чужая речь. Голос женский, приятный. Только теперь увидел Демьян Григорьевич на диване черноволосую девушку в сиреневом узком платье. Заметил и то, что у нее крашеные ногти на белых тонких пальцах, державших дымящуюся сигаретку. «Переводчица», — догадался он.

— О-о!

Офицер, округляя удивленно рот и глаза, медленно вставал на ноги. Реденькие белесые брови тоже поднимались, сжимая гармошкой пористую кожу лба; холодные, настороженные до этого глаза потеплели. Заговорил по-своему, указывая на кресло, будто приглашал сесть.

— Вы господин Бережной? — спросила переводчица.

— Ну?

— Очень кстати. За вами хотели посылать машину. Майстер Штерн с удовольствием уступает вам место.