Отава

Вышел на главную хуторскую улицу. Улица тесная, кривая и глубокая, как ров. Курени на холмиках. Веснами и поздней осенью улица собирает со всех дворов дождевую воду. И теперь она — сплошная лужа. Ход только возле плетней. Цепляясь за колья, тащил Ленька на каждом ботинке по пуду грязи. Надоело идти на весу, хотел уже свернуть в проулок, чтобы выйти за огороды, на выгон. Вдруг полились звуки скрипки. Играли в угловом курене. Окинул взглядом двор. Возле сарая — крытый брезентом румынский фургон. В двух шагах, за дощатой калиткой — мальчишеская голова. Светлая, раскиданная небрежно челка и вздернутый нос показались странно знакомыми. Не успел подумать, что это она, Аля, а горячая краска залила ему щеки. Прошел так близко, что уловил ее не то вздох, не то смешок. Как на грех, поскользнулся, от рывка слетела с головы кубанка. Под-хватил уже на земле, не дав ей скатиться в лужу. А в спину — насмешливый голос:

— За плетень держитесь, пан Качура. Обмывался Ленька в мутной луже, а сам весь кипел от стыда и злости. Злился и на себя, и на «румынскую дворянку». Встряхивая мокрыми, покрасневшими кистями рук, сказал:

— Не помню вас, пани… Разве где… в Бухаресте встречались.

Дружнее сощурились в усмешке девичьи глаза, улыбнулся теперь и рот.

— Память у вас короткая.

Мял в руках Ленька кубанку. Лучше бы она обиделась — легче было повернуться и уйти.

Вывела парня из неловкого положения сама Аля:

— Я бы вас тогда не пожалела… Помните? Ленька дернул плечом.

— Да, да, — подтвердила девушка. — Ударила бы… Звуки скрипки оборвались. Аля мельком глянула на окна куреня. В тонком смуглом лице, во взгляде, в складке сжатого рта Ленька уловил досаду. Осмелел, спросил с явной издевкой:

— Кто там у вас… скрипит?

Дерзко встряхнула Аля выгоревшей челкой:

— Не нравится?

— Наоборот…

Выпятила Аля губу, сдула со лба светлый легкий клок, как это делают мальчишки, сказала с каким-то вызовом:.

— Жених мой играет. Полковник. Барон румынский. На крылечко вышел, гляньте…

Скосил Ленька глаза: у порога — тощий офицер в ярко-желтом мундире и таких же по цвету бриджах. Топтался на бурьянной подстилке, боясь шагнуть в грязь лакированными сапогами. Голенища длинные, с козырьками, прикрывавшими коленные чашечки. Голова маленькая, как у хищной степной птицы. Сходство придавал вислый нос- и гладко зализанные волосы цвета красной меди. Удивили Леньку на плече барона аксельбанты— позолоченные витые шнуры, какие в старое время носили царские офицеры.

Заметила Аля его удивление.

— Познакомить вас?

Не понял Ленька, дурачит она его или говорит всерьез. Переняв насупленный взгляд барона, поддел невесту:

— Румынскому пану… это чести не прибавит.

Аля громко засмеялась, встряхивая кокетливо головой, — явно хотела обратить внимание закордонного пришельца. Засосало нехорошо внутри у Леньки. Готов был уже сказать ей что-нибудь обидное, но в это время за садами загудел самолет. Гул усиливался, нарастал, заводили поочередно несколько машин. Задрав голову, Ленька ждал, когда они появятся в небе.

— Не увидите, — сказала Аля. — Они улетают далеко за бугор, низом, а там поднимаются. А возвратятся по темному. Каждый вечер вот так…

Рот раскрыл Ленька. Куда что девалось? Ни дерзости, ни насмешки, ни кокетства, которое только что больно задело его, ничего не было у нее в побледневшем лице. Одна тревога.

Всю ночь парень ворочался в жаркой, душной постели (спал в горнице, как почетный гость, на широкой кровати). Всяко думал об Але, но в конце концов утвердился в мысли, что все это наговоры на девушку. Ее вчерашний вздох и тревога на побледневшем лице…

С утра завозился с велосипедом. Панька уже где-то побывал. Вернулся навеселе — лицо бурое, довольное. Кивая на разобранное колесо, спросил:

— Поломался?

— Черт его знает… Обходится что-то передача. Почесывая в затылке, зашел Панька с другой стороны, подсел на корточки:

— А я думал позвать с собой тебя…

— Куда это?

Замялся полицай:

— Как же… Небось нонышний день большевики за Волгой пьянку соображают… Октябрьская, никак… Седьмое. А мы хуже их, что ли?

— Ты сообразил уже?

— Да Акиндей затянул до себе, атаман наш. Подсвинка заколол, так — на дутур… Это у калмыков — дутур. Требушку жрать, легкие, печенку и всякое такое… Словом, угощение.

Свернул цигарку. Отгонял от Леньки дым, напомнил:

— Так махнем, а? Тут недалече, за бугор. Впрягу в бедарку… А бабы там!..

Сразу Ленька прикинул: держать Паньку не следует, без него будет вольнее. Вздохнул притворно:

— Не искушай, сатана.

— Не, вправду, — приставал подвыпивший полицай.

Ленька развел измазанными в мазуте руками:

— Не могу. Вечером пойду, приглашала.

Недоверчиво покосился Панька:

— А румын?'

— Гм, румын…