Отбросы

И я таки шмякнулся в жидкую грязь с этим мешком, проклиная всё на свете! Да и мешок-то был не простой, нам его выделили в институте, как молодым специалистам!

Но ведь жили! Утром в ведре с водой плавал слой льда, а это ещё была не зима! Ночью на сырую и волглую постель с потолка мерзко шлёпались жирные мокрицы, а матрасом служил громадный мешок, набитый соломой….

Потом, уже зимой, опять повезло и нас в городе пустила к себе бабушка, у которой мы прожили больше года и стали совсем как родные. Но это отдельная история…

И вдруг в институте сдали дом!

У нас появилась своя!!! квартира.

Короче, я остался в этом городе навечно……

Около слов"… съездить на картошку…" появился знак выделения. Естественно, откуда наш недоразвитый компьютер может знать, что такое поездка целого института на уборку грязных клубней в годы застоя и голода? И ладно бы только нам, молодым ученым неучам, а то ведь и доктора наук вместе с толстопузенькими и немолодыми уже начальниками лабораторий бегали по полям по колено в чёрной глине с ведром в руках в поисках заветных клубней. А потом, найдя посреди широкого этого простора островок с двумя березками, жгли на ветру костерок, принимали грамм по пятьдесят, иногда в этом же ведре пекли её родимую и лопали очень даже весело…

Мысли уплыли куда-то далеко и я с ужасом понимаю, что такими темпами ещё долго не смогу объяснить, как это смог стать начальником тюрьмы. Да еще какой! Ладно, в конце концов, я же не пачкаю дефицитные листы тонкой телячьей кожи, а с памятью электронного монстра мы как-нибудь разберемся.

Вся эта тихая болтовня не мешает мне двигаться по тоннелю, глаза автоматически отмечают показания каких-то приборов, давление воздуха, температура, радиация, состав газов, уши слушают тихий гул обыденной работы, обоняние привычно отмечает запахи масла, пластмассы и других гадостей, а подсознание ставит невидимые галочки в невидимом бортовом журнале: "Всё как всегда", "Порядок", "Норма"…..и поскольку всё в порядке, можно говорить ещё.

— Дальше пошла стандартная инженерная работа для военных целей, тогда вся страна работала на военных. Документы шли под грифом "Особо Секретно" и, не дай бог, "Особой Важности"- ужас, лучше и не вспоминать.

Мне однажды показали мужика, у которого со стола пропал чистый, но зарегистрированный лист с пометкой "секретно". Его карьера оказалась законченной. Нервы помотали так, что он за год превратился в старика. А лист через несколько лет нашли, его затянуло сквозняком в вентиляцию, где он и провалялся до ремонта трубы.

Ну, а у меня таких бед не было, шли мелкие повышения в должности, обычная жизнь без взлетов и падений, был вокальный ансамбль, были шабашки в колхозах, комком в горле торчала вечная нехватка денег, потом по мере обнищания страны пошли талоны на еду, водку, сигареты и даже на носки и трусы, зато у нас была тогда молодость, дети, друзья, походы, альпинизм, командировки по всей нашей нищей стране, хотя за это приходилось платить постоянным двуличием и вечным страхом за своё будущее.

И, слава богам, не было никаких серьезных неприятностей за всю жизнь. Конечно, мы знали, что страна врёт нам в глаза и передовицами газет, и бодрящими теленовостями и даже песнями про стройки пятилетки, но всё же верили, что это издержки, происки, недочёты и наш строй — самый-самый на свете. Да и песни были неплохие.

И вдруг начался обвал. Тогда это называлось "перестройка", а на самом деле происходило мощное крушение громадной архаичной, нелепо скроенной страны со всеми метастазами купленных правительств за рубежом, а это значит, по всему миру.

На наших людей как мощный селевой поток хлынула лавина людской грязи, крови, ломка государственных и нравственных границ, выворачивание наизнанку моральных устоев.

Бывший мощнейший союз развалился ровно на столько отдельных государств, сколько республик в нём раньше состояло. И даже больше.

Сначала промелькнули несколько лет очень бурной активной политической жизни с митингами, постоянными спорами до драки, орущей толпой и бессмыслицей, плюющей из радио, телевизора и газет, с трибун на площадях, в подворотнях, на рынке и в кабаках.

Потоки разоблачающей информации пугали всякими ужасами, мы дрались с врагами и даже ссорились с друзьями за новые идеалы, страна смогла добиться демократии, но вдруг… всё стихло и наступила пустота. И тишина.

Никто никому стал не нужен. Предприятия, крупные заводы разорялись и останавливались. Профессия, которой я гордился, стала неприличным признаком не желающей сдаваться интеллигенции, а сама интеллигенция в какой уж по счету раз стала пугалом для детей, а само это слово — надписью на заборе, в которую можно тыкать пальцем и даже плюнуть. Можно было работать, можно просто спать, никого это уже не трогало.