Отчаянная

Аня привыкала к походной жизни. Никогда еще ей не доводилось так много ходить. Большие переходы изнуряли силы, она натирала пятки, пот и грязь разъедали тело. Белое лицо девушки загорело и стало таким же бронзовым, как у солдат, веснушки вокруг носа походили на ржавые пятна, гимнастерка окончательно выгорела, сапоги стоптались.

И чем больше уставала Аня, чем больше жгло ссадины на подошвах, тем легче становилось на душе, тем спокойнее билось сердце. Старые раны зарубцовывались и, если не забывались совсем, то, по крайней мере, делались безболезненными, неощутимыми.

За ней уже прочно закрепилось немного смешное и очень теплое — Отчаянная. После случая с Алехиным Отчаянная стало вторым именем девушки. Никто из солдат не знал, что она пережила, когда за ней гнался вражеский танк. Только Шкалябин, вероятно, догадывался, но за последнее время он стал молчаливым и ни о чем не расспрашивал ее. «Он тоже сильно устает», — думала Аня.

Алехина в тот же вечер отправили в тыл. Когда его положили на носилки, он отослал от себя санитаров, подозвал Пашку, который возвратился в роту целым и невредимым, и попросил его наклониться к нему. Пашка повиновался — и тут же был схвачен сильной рукой Алехина за воротник шинели, после чего раненый спокойно, но внушительно больше прошипел, чем проговорил:

— Ежели с девкой что-нибудь случится по твоей вине — берегись! Разыщу, хоть на том свете разыщу!

— Да что ты, Алеха, разве я… — пролепетал Пашка.

— Я еще вернусь! Помни это! — грозно предупредил раненый.

— Алеха, друг, будь спокоен! — твердо заверил связиста Пашка. — Я и сам не меньше твоего беспокоюсь о ней.

— Ну смотри… — сказал Алехин и, успокоившись, запел:

А море бурное шумело и стонало…

Солдаты пожали друг другу руки, и раненого унесли.

Пашка держал данное Алехину слово. В роте еще находились охотники посудачить по адресу Ани. Если Пашка слышал такие разговоры, он выжидал, когда виновник оставался один, и задавал ему «тон»:

— Ты что же, не знаешь, что за такие штучки отвешивают по рогам! — И подносил увесистый кулак к носу обидчика.

— Да я же так, не со зла какого-нибудь. Кто ж не знает, что Отчаянную нельзя обижать, — оправдывался тот.

— То-то же… — Кулак Пашки перекочевывал к собственному носу, легонечко потирал его — и парень отходил.

Аня чувствовала, что ее оберегают, относятся к ней с уважением и даже с любовью. Такое внимание смущало, ей делалось стыдно. «Вот еще, выискалась писаная торба», — корила она себя.

Девушка никак не могла привыкнуть к мысли, что она уже прочно вошла в солдатскую семью. Ей все казалось, что она недостойна этого внимания, что слишком мало сделано для этой любви и уважения.

Аня не понимала, что один смелый поступок уже заслуживал солдатского доброго слова. «Видно, век мне суждено носить прозвища, — улыбаясь, думала девушка. — Волчонок, Сверло, Странная, а теперь вот Отчаянная». Но это прозвище не похоже на те прежние, это не обижает, наоборот — хочется смеяться и немножечко поплакать… от счастья. Вот если бы лейтенант не был так холоден к ней, то она бы считала себя вполне счастливой. Неужели она чем-нибудь обидела его? Стала вспоминать. Вспомнила, когда он стал другим. После прощания с Пашкой, конечно же!

Аня засмеялась. Как он не может понять, что Пашка… это просто Пашка, друг, союзник, защитник. А зачем ему, собственно, понимать? Может быть, он просто не хочет понимать? Какое ему дело до ее дум? У него своих забот хватает. Да и кому она такая нужна, пыльная, потная, лицо как подрумяненная шаньга! Эх, Анька, Анька! Вбиваешь себе в голову какую-то чушь, а потом вздыхаешь. Фантазерка несчастная! Он и смотреть-то не хочет, не то чтобы разговаривать. Но когда девушка видела сухощавое загорелое лицо лейтенанта с розовой полоской на лбу от недавнего ранения, когда их глаза случайно встречались, она краснела и первая отводила теперь уж совсем не сверлящий взгляд. Девушка задумывалась и молча плелась в хвосте роты, вдыхая терпкий запах пыли и солдатского пота.

На привалах подходил Пашка. Он заставлял разуваться и показывал, как правильно наматывать портянки. Девушка охотно следовала его советам, но к следующему привалу снова появлялись пузыри и ссадины на подошвах. Кончилось тем, что Пашка раздобыл откуда-то пару легких брезентовых сапожек и принес их Ане.

— Вот, примерь!

Девушка озадаченно посмотрела сначала на сапожки, потом на Пашку и чуть не расплакалась.

— Ну чего ты, Аня… Ну же, Анечка, — сконфузился он.

— Спасибо, Паша! — сказала она и стала примерять обновку.

За всю свою недолгую жизнь Аня получала не так уж много подарков. То, что изредка покупала мать из самых необходимых вещей, вручалось как подаяние: со множеством упреков, вздохов и наставлений. «Господи, только на тебя и трачусь», — вздыхала она, разворачивая дешевый ситчик или простую, неотбеленную бязь для белья. Покупка пальто или туфель сопровождалась потоком слез и строгим выговором: «Носи и помни, что деньги — это мои слезы». После таких предупреждений купленная вещь в глазах Анюты теряла цену, носилась без радости и желания.