Отчаянная

Пусть! Ей, Ане Киреевой, ничто не страшно! Разве только чья-нибудь любовь, подобная любви военного хирурга, спасшего ей жизнь, может принести новые неприятности, горе, страдания…

Тонко посвистывал носом лейтенант, сонно бормотал связной. Аня не спала. Она думала, думала.

4

Появление Ани в роте уязвило самолюбие Пашки. Новый санинструктор делала вид, что не замечает связного. Это еще больше бесило его, разжигало какое-то непонятное чувство: что-то среднее между неприязнью и желанием понравиться девушке, заинтересовать собой.

Но то, что делал Пашка, оставалось по-прежнему незамеченным и даже, как показалось ему, вызывало скрытое раздражение санинструктора или просто насмешку, хотя девушка смеялась очень редко и то как-то натянуто, не от души.

В разговоры Аня не вступала, на вопросы отвечала неохотно, скупо, односложно. Шкалябин возмущался скрытностью девушки, но повышать тон не хотел. «Придет время, и она сама изменится», — думал он.

И в самом деле: каждый новый день привносил незаметные изменения в замкнутый характер девушки. Одно беспокоило лейтенанта: уж слишком безрассудной бывала Аня. Ходы сообщения и траншеи точно стесняли ее. Она часто выбиралась на открытое место и шла так, как будто здесь не жужжали пули, не завывали снаряды, не грохались мины.

Однажды Шкалябин не выдержал:

— Вы могли бы и не бравировать своим бесстрашием. Солдаты этого не любят.

Впервые девушка выслушала его без обычной суровости, не щурясь и не коля взглядом зеленых, как весенняя трава, глаз. Наоборот, на ее щеках выступил чуть заметный румянец, губы дрогнули, и вся она как-то сникла.

— Бравировать? — шепотом переспросила Аня. — Нет, товарищ лейтенант, я просто не знала… не думала об этом.

Шкалябин видел, что она нуждается в его помощи, а может быть, и в дружеском участии.

— Аня, — тихо начал он, — вот вы такая… ну странная, что ли… Я не знаю, как вам объяснить…

Девушка чуть заметно повела плечами.

— Видите ли, — продолжал он, глядя куда-то вдаль, — война не средство от душевных ран, не аптека, где можно получить лекарство.

— К чему вы это? — резко спросила она.

— Дайте мне высказаться, товарищ, санинструктор. — Шкалябин повысил голос. — Вы скрываете то, что у вас на душе. И меня это не интересует! Но предупреждаю: за гибель каждого человека я отвечаю. Погибнуть лишь для того, чтобы избавиться от какой-нибудь неприятности, — не геройство! Это просто трусость.

Аня прикусила губу, молчала. Ей и в голову не приходило, что кто-нибудь ее пожалеет, посочувствует, поможет. И даже тон этого человека, немножко грубый, немножко сердечный, ей понравился. Таким и должен быть командир! Да, таким! Он не должен жалеть солдата, но он обязан не дать ему погибнуть так, ни за что ни про что.

Конечно, здесь, на переднем крае, не место разным романтическим натурам и хлюпикам, здесь нужен человек чистый, крепкий, сильный духом и, главное, без напускной храбрости и без позерства. В одном неправ командир: она не собирается стать героиней. И бравировать она не думает. У нее просто так получается от душевного беспокойства.

— Если вам когда-нибудь захочется рассказать о себе — пожалуйста! А неволить не стану, — сказал Шкалябин и пошел по траншее.

Аня глядела на его высокую худощавую фигуру, чуть сутулую, чуть неуклюжую. Улыбнулась. Взгляд ее стал мягким, мечтательным.

Подошел Пашка. Потоптался, сплюнул сквозь зубы.

— Всыпал?

Аня все еще смотрела в спину лейтенанта с белыми пятнами соли на гимнастерке и ответила не сразу. Пашка кашлянул, потом засвистел.

— Скажи, Воробьев, лейтенант хороший? — не оборачиваясь спросила Аня.

Связной оборвал свист так внезапно, словно девушка сообщила какую-то важную новость.

— Лейтенант? — переспросил он.

— Ну да, лейтенант. Как будто не слышал.

— Ну хороший, а что тебе до него?

— Ничего, просто так. — Повернулась и пошла.

Пашка скосил глаза, недоуменно проводил ее взглядом до землянки. «Ну погоди, ну погоди!» — шептал он, сжимая приклад автомата. Но что хотел сказать этим «ну погоди», Пашка и сам не знал. Не знал потому, что не мог разобраться в себе, в ней и еще в чем-то неопределенном и очень трудном.

Спустя полчаса он вошел в землянку. Аня лежала на топчане, скрестив вытянутые ноги в пыльных кирзовых сапогах, и смотрела на бревенчатый накат. Одну руку подложила под голову, другой теребила пояс санитарной сумки.

Пашка разобрал автомат, почистил и смазал части, промасленной тряпкой обтер руки и дерзко посмотрел на девушку. Ему хотелось расшевелить ее, сказать что-нибудь обидное, оскорбить. Но сама поза Ани, ее притворное спокойствие, которым она наверняка маскировала и одиночество, и, может быть, большое горе, невысказанное и оттого особенно болезненное, подействовали на Пашку, стерли в нем чувство неприязни и злобы. Ведь теперь уже не отошлешь ее обратно туда, откуда она пришла, не скажешь ей: ты не такая, как все, ты просто гордячка и задавака, ты не похожа на наших фронтовичек — ты нам не нужна! Нет, не скажешь. А коли не можешь это сказать, значит…