Отчаянная осень

Она возмутилась таким своим мыслям. Чепуха! Целая школа у нее на плечах, да случись с ней что-нибудь…

Случилось…

У кого-то хватило ненависти ее запереть.

Господи! Пошли мне маленькую любовь, которая открыла бы двери.

Глупости! Глупости! Глупости! Никакой любви ей на надо. Ей нужен элементарный ключ. И она стал, рыться во всех шкафах и ящиках, она искала – хотя знала, его нет. Находя какие-то ключи, даже с виду совсем другие, она зачем-то вставляла их замочную скважину, пытаясь что-то сделать. И то что она пробовала открыть большую дверь маленьким ключом от ящика письменного стола, вся нелепость этого действа вдруг так сдавила сердце, что показалось – умирает. Тогда она села в кресло и стала дышать по системе, чтобы легче было шевелиться бедному сердцу.

Темнеть стало быстро, а тут еще эти шторы, которые она не раздвигала, уверенная, что ее окно под наблюдением. Твердо решила: не проявит слабости на виду, лучше она сдохнет в этом кресле, чем выставится в окне и все поймут, что она заперта на своем втором этаже.

Заперта ненавистью.

Марина бегала по городу.

В беге не было логики, она не знала, куда бежать, к кому. Примчалась к Шурке, позвонила в дверь, Шуркина мать открыла ей и сказала, что понятия не имеет, ни где Мишка, ни где ее собственная дочь. Но если их нет двоих, может, у них какое-нибудь мероприятие?

Марина прошла мимо лавочки, на которой сидели мужчина и мальчик. Они говорили о чем-то, а неподалеку гуляла большая черная собака.

Марина прибежала к школе, но та была темной. Все-таки она обежала ее кругом и увидела, как собирается к отъезду цирк.

Тогда она побежала домой к Оксане Михайловне. И звонила, звонила в дверь… Но ей не открыли.

В кабинете стало совсем темно. Между темнотой и количеством воздуха обнаружилась странная зависимость. Чем темнее становилось, тем и разреженней был воздух.

Требовалось открыть фрамугу.

Скрючившись от боли в груди, Оксана Михайловна добрела до подоконника. Во дворе цирка горели мощные лампы, потому что сборы продолжались.

Как это по законам физики? Из темноты светлое видится хорошо, но из светлого в темноте ничего не увидишь. Они не увидят ее на подоконнике на своем освещенном дворе.

Оксана Михайловна просто легла грудью на холодный подоконник, испытывая облегчение от этой глупой позы, холода и вида живых действующих людей, которых вполне можно позвать, если открыть окно. Позвать и сказать, что случилось недоразумение, захлопнулась дверь. И они, люди, придут с топором или ломиком, ковырнут разок – и она выйдет, смеясь.

«А я уж приготовилась тут ночевать!»

И будет это красиво и небрежно, и этот мальчишка увидит, как она весела и спокойна.

Она уже потянулась к шпингалету и отпрянула.

Все ее существо воспротивилось этому. Ну не могла она это сделать. Не могла! Не могла она кричать с подоконника. Она уважала себя и хотела уважать дальше, а это отбросило бы ее назад, в то мучительное время, когда она не знала, как жить и как быть. На долю ее поколения досталось крушение иллюзий и авторитетов, все разламывалось до кирпичей, и надо было иметь силу восстановить себя самое из этой разрухи. Она восстановила. Из всех человеческих добродетелей она взяла силу. Она ногой отпихнула всякие там женские фигли-мигли. Сила, здоровье, ум, чистоплотность, порядочность – это что, мало? Это золотого качества доспехи. И они ее не подводили. И чтобы теперь она вопила с подоконника, как какая-нибудь трусливая баба? Нет!

Она продолжала нелепо лежать, почти касаясь лбом окна, но ей стало легче.

Завтра – никаких репрессий. Она просто пригласит его и спросит: «Ну, скажи, ты доволен?»

Она хочет увидеть на его лице не раскаяние – оно ей не нужно. Она хочет увидеть поражение.

«Людей, – скажет она ему, – не сламливали застенки на долгие годы, а ты хотел победить меня за одну ночь?»

Но тут снова заломило в боку, потому что получалось – она признавала, что наказана им, но ведь наказание подразумевает вину. А вины не было…

Снова она вспоминала прошедший день и всю жизнь.

Хорошая была жизнь. Чистая и ясная.

И день был нормальный.

Немного испорчен туфлями на низком каблуке и этой выходкой Одинцовой. Девочка из истеричек. Оксане Михайловне ее мать говорила, как Шура стала ненавидеть отца после суда. Собственно, именно это и позволило Оксане Михайловне привести пример с прорабом. Если бы она знала, что девочка продолжает любить отца, она никогда бы не решилась коснуться этой темы. Просто у девочки дурной характер, а от него хамство. И было направлено это хамство не против Оксаны Михайловны, а против Ирочки, которая, надо признать, некстати завела этот разговор о генетическом коде.

Кстати, есть он на самом деле или все-таки верно то, как ее учили: первопричинны и определяющи только условия существования и воспитание? Доказательство тому – всякие Маугли. По коду-то они человеки, по воспитанию – звери. И воспитание оказалось сильней.

Вот она сама себя воспитала и сотворила, как любимый ею в молодости Базаров.

Странно, Тургенева она не любила. Базаров же… Он ей дал все.

Погасли две из четырех больших ламп, освещающих конюшенный двор.