Отчёт перед Эль Греко

Меня разбудили, я поспешно оделся и, спущенный из окна, упал в объятия отца. Он схватил меня за шиворот, тряхнул трижды и сказал своим товарищам:

– Гасите факелы! Пошли!

Три дня отец не разговаривал со мной. Он велел вымыть меня, умастить маслом из лампадки Богородицы, одеть в чистые одежды. Привели и попа, чтоб он освятил меня и изгнал католический смрад. И только тогда отец посмотрел в мою сторону.

– Иуда! – прорычал он сквозь зубы и трижды сплюнул.

Бог устроил так, что через несколько недель пришла добрая весть: Георгий, принц Греческий, приедет на Крит, принять его во владение. Отец встрепенулся, трижды склонился, касаясь земли, перекрестился и тут же пошел к брадобрею: он никогда не касался бритвой щеки, оставляя бороду, которая волною ложилась ему на грудь, потому что был в трауре, – носил траур по Криту, пребывавшему в рабстве. Поэтому он и не смеялся, и злился, видя смеющегося христианина. Он дошел до того, что смех казался ему проявлением антипатриотизма. И вот, – слава Тебе, Господи! – Крит освободился, и он тут же отправился к брадобрею, а когда воротился домой, лицо его сияло – выбритое, помолодевшее, – и весь дом благоухал лавандой, которой брадобрей обрызгал ему волосы.

Отец посмотрел на мать и улыбнулся:

– Крит свободен, забудем же прошлое и простим Иуду!

С этими словами он указал на меня.

Несколько дней спустя мы отплыли на Крит. Что это было за триумфальное путешествие, как медленно плыл корабль по Эгейскому морю, как светило в тот осенний день солнце, касаясь своими лучами наших сердец! Отец и днем, и ночью сидел, согнувшись, на носу корабля, глядя на юг, и если бы взгляд человеческий мог передвигать горы, мы бы увидели, как Крит, словно фрегат, плывет нам навстречу.

12. Свобода

До сих пор, столько лет спустя, при воспоминании о дне, когда нога Георгия, принца Греческого, то есть Свободы, ступила на землю Крита, взор мой туманится, и по щекам текут слезы. Что за непостижимое таинство – борьба человеческая! Как тонка и ненадежна треснувшая кора земная, по которой ползают покрытые кровью и грязью паразиты – люди, желающие свободы! Какое волнение испытываешь, видя, как карабкается вверх, совершая бесконечное восхождение, проторяющий путь грек-первопроходец, то в хламиде и с копьем, то в фустанелле и со старинным ружьем, то в критских штанах!

Помню, как один критский капитан – пастух, от которого несло навозом и козлом, – вернулся с войны, где он сражался, как лев. Как-то в полдень я оказался у него в загоне, когда он получил от «Критского Братства» из Афин диплом – пергамент с большими красными и черными буквами. Его благодарили за совершенные подвиги и провозглашали героем.

– Что еще за грамота? – раздраженно спросил он посланного. – Неужто мои овцы снова забрели на чужое поле? Надо кому-то возмещать ущерб?

Посланный радостно развернул грамоту и громко прочитал.

– Скажи попроще, чтобы понять можно было. Что все это значит?

– Это значит, что ты – герой, и Родина посылает тебе эту грамоту, чтобы ты поместил ее в рамку, и дети твои смотрели на нее.

Капитан вытянул ручищу:

– Дай-ка ее сюда!

Он схватил грамоту, изорвал ее в клочья и бросил в огонь, на котором кипятил в котле молоко.

– Скажи им, что я воевал не для того, чтобы получить грамоту, а для того, чтобы делать историю!

Делать историю! Дикий пастух хорошо чувствовал, что хотел сказать, но не умел сказать. А может быть, он сказал это самым возвышенным образом?

Он встал, налил молока в ведерко, отрезал половину сыра, принес два ячменных бублика и сказал посланному, который расстроенно глядел на догоревшие в огне куски грамоты:

– Иди-ка сюда, куманек, не серчай! Ешь и пей, и к дьяволу грамоты. Не нужно, – вот что скажи им, слышишь? – не нужно мне от них платы, это я ради своего удовольствия делаю, – вот что скажи им. Ешь, тебе говорят!

Два величайших дня было в жизни моей: день, когда принц Георгий ступил на Крит, а затем, много лет спустя, – день, когда в Москве праздновали десятую годовщину Революции. В тот и другой день я почувствовал, что стены, разделяющие людей, – тела, мысли, души, – могут рухнуть, и люди после страшных кровавых блужданий могут возвратиться к первозданному божественному единству. Не существует «я», «ты», «он», все есть единое целое, и это единое целое – глубоко мистическое опьянение, смерть лишается своей косы, смерти не существует, – все мы, взятые в отдельности, – смертны, а все вместе – бессмертны, мы открываем объятия и обнимаем после ужасного голода, жажды и бунта, словно блудные сыны, небо и землю – двух родителей наших.