Отчёт перед Эль Греко

Отец мой был скуп на слова, не смеялся, не ссорился. Только изредка скрежетал зубами да стискивал руку в кулак, и если в руке был случайно миндальный орех, пальцы его, сжимаясь, перемалывали орех в пыль. А однажды, увидав, что ага прилаживает христианину седло, собираясь навьючить его, как осла, отец впал, в такую ярость, что бросился на турка, и ругательство уж было готово сорваться с уст его, но тут рот ему свело, так что он не смог выговорить ни слова по-человечески, и только заржал, как лошадь. Я стоял рядом, совсем еще маленький, смотрел на отца, и страх овладел мною. Однажды в полдень, возвращаясь домой к обеду, отец услышал, как на улочке, по которой он шел, пронзительно кричат женщины и запирают двери на засов, потому что какой-то верзила-турок, напившись допьяна, вытащил ятаган и стал гоняться за христианами. Увидав отца, турок бросился на него. Стояла жара, отец устал от работы и совсем не имел желания затевать ссору. Ему даже пришла было в голову мысль свернуть с улочки и уйти, – никто его не видел, – но он устыдился. Тогда отец снял с себя фартук, намотал его на руку, и в то мгновение, когда турок занес над его головой ятаган, отец ударом кулака в живот свалил турка наземь, а затем нагнулся, вынул из руки ятаган и пошел домой. Мать принесла ему рубаху сменить, потому что та, которая была на нем, вся пропиталась потом, а я, – мне тогда было около трех лет, – сидел на диване и смотрел. Верхняя половина его тела была вся в волосах, и от нее так и шел пар. Переодевшись и освежившись, отец бросил ятаган на диван рядом со мною и сказал матери:

– Когда твой сын подрастет и пойдет в школу, дай ему это чинить карандаши.

Не помню, чтобы он когда-нибудь сказал мне ласковое слово. Разве что один раз, на Наксосе, во время восстания, когда я ходил в католическую школу. После сдачи экзаменов меня премировали несколькими большими книгами в обложках, тисненных золотом. Сам я не мог их поднять, отец взял половину, и мы отправились домой. Всю дорогу он рта не раскрыл, стараясь скрыть радость, что сын не посрамил его, и только когда мы вошли в дом, даже не взглянув на меня, произнес:

– Ты не посрамил Крита.

И в голосе его была нежность. Но он тут же рассердился, что изменил самому себе, выказав волнение, и весь тот вечер хмурился и старался не смотреть в мою сторону.

Он был мрачен и невыносим. Если к нам, бывало, заходили в гости родственники или соседи и начинали болтать да смеяться, а он открывал вдруг дверь и входил внутрь, разговор и смех тут же прерывались, и грозная тень опускалась на дом. Он здоровался, едва приоткрывая рот, садился на свое место на краю дивана у окна во двор, опускал глаза, открывал табакерку и молча делал закрутку. Посетители робко покашливали, обеспокоенно переглядывались и, немного времени спустя, чтобы соблюсти приличие, вставали и на цыпочках удалялись прочь.

Попов он ненавидел. Если кто-нибудь из них попадался ему на пути, он творил крестное знамение как заклятие от зловещей встречи, и если поп испуганно здоровался: «Добрый день, капитан Михалис!», отец отвечал: «Прокляни меня!» Он никогда не ходил на службу в церковь, чтобы не видеть попов. Только после службы, по воскресеньям, когда все уже расходились, он заходил в церковь и зажигал свечу перед чудотворной иконой Святого Мины. Превыше всех Христосов и Богородиц почитал он Святого Мину, потому что тот был капитаном Мегало Кастро.

Тяжелым было сердце его, неподъемным. Почему? Он дожил до старости, дела его шли хорошо, на жену и на детей грех было жаловаться. И люди его уважали. Некоторые, самые никчемные, даже приподнимались, когда он проходил мимо, и, приложив руку к груди, обращались к нему не иначе, как «капитан Михалис». На Пасху после Воскресения митрополит приглашал его во владычьи палаты вместе с местной верхушкой и угощал кофе, пасхальным кренделем и крашеным яйцом. А в праздник Святого Мины 11 ноября, когда процессия проходила мимо его дома, он стоял там и молился.

Но не было облегчения сердцу его. «Почему на лице твоем никогда не видать улыбки, капитан Михалис?» – как-то отважился спросить его капитан Элиас из Месары. «Потому что ворон – черный, капитан Элиас», – ответил отец и выплюнул закушенный окурок. А в другой раз я слышал, как он говорил пономарю Святого Мины: «Видел бы ты отца моего. Отца моего, а не меня. Настоящий дракон! Я рядом с ним что? Вырожденец». Уже в глубокой старости во время восстания 1878 года, дед мой, слепой, взялся за оружие и ушел сражаться в горы, но турки окружили его, опутали арканами, схватили и зарезали у Савафьяновского монастыря. Однажды в окошке подле алтаря я увидел хранимый монахами блестящий, смазанный освященным лампадным маслом его череп с глубокими следами от сабельных ударов.

– Каким был мой дед? – спросил я как-то у матери.

– Таким, как твой отец. Еще чернее, – ответила она.

– А чем он занимался?

– Воевал.

– А когда войны не было?

– Курил длинный чубук и смотрел на горы.

И еще, потому как в детстве я был богобоязненным, я спросил:

– А в церковь он ходил?