Отчий дом

Мартовский день в воскресенье был по-настоящему весенним, солнечным, праздничным. Люди начали собираться возле церкви сразу же, как только напоили да покормили скотину и сами позавтракали. Со всех концов села шли группами, семьями и поодиночке. Шли, как на праздник, перекликаясь, переговариваясь. Одни шутили, другие сокрушенно покачивали головами, а верующие старушки с тревогой, а то и с испугом, и ожидании какого-то чуда или кары господней, истово крестились. Хотя горшей кары, чем пресловутый отец Константин, которым покарал господь бог всех мирян петриковских, трудно было и придумать. Поэтому «печать» этой кары, очень неприятная для верующих, но в целом веселая, насмешливая, ощущалась в тот день буквально на всем. И все, кто крестил лоб в надежде на чудо или кару, крестились как-то словно бы застенчиво, молча, украдкой. А вот те, кто вспоминал бандита-попа с гневом и саркастическим смехом, выражали свои мысли и чувства вслух, не прячась.

А впрочем, и те и другие понимали главное, куда более важное, чем эпизод с попом-бандитом. Понимали, что сегодня, в этот солнечный мартовский день, произойдет нечто такое, чего еще никогда не бывало и, казалось, не могло и быть. И понимание этого накладывало на всех без исключения людей отпечаток торжественности и высокой ответственности.

Втягиваясь с улиц на церковную площадь, люди, словно по внутреннему велению, умолкали, а верующие размашисто крестились.

Сначала собирались возле церкви всяк сам по себе. А чуточку позже, после двенадцати, начал подходить и люд организованный. Первыми со стороны сельсовета большой гурьбой подошли и остановились перед папертью члены пленума сельского Совета и комбеда. На груди у Рымаря, Стрижака и у некоторых других были прикреплены красные банты. За ними из глубины Долгой улицы, колонной по двое, с лозунгами — белыми буквами по красному полю: «Религия — опиум для народа!», «Коммунизм — это Советская власть плюс электрификация всей страны» — подошли комсомольцы. Шли с песней: «Мы, на горе всем буржуям, мировой пожар раздуем…» Держась отдельной группой, спели потом чуть ли не все, какие только знали, песни, пока из-за школьной зеленой изгороди не появилась строем по четыре, класс за классом, от самых младших и до семиклассников, колонна школьников. Каждый учитель шел со своим классом. Впереди, сразу же за школьным красным знаменем, развевающимся на ветру в руках высокого горделивого семиклассника, степенно и торжественно выступал Карп Мусиевич Кива.

Площадь густо зацвела красными бумажными флажками и красными пионерскими галстуками. И от этого создавалось такое впечатление, будто село вышло на праздничную первомайскую или октябрьскую демонстрацию.

Все, кто подходил, оставались поодаль от церкви, плотным полукольцом. Церковь же оставалась как-то в сторонке, и вид у нее был не совсем обычный. Вверху из широкой прорези колокольни, в полумраке которой скрывались большие, средние и малые церковные колокола, спускались к земле туго натянутые, двойные, толстые белые канаты. Было их по два на каждый из пяти колоколов. Прикрепленные вверху к колоколам, внизу они крепились к новым, вбитым в мерзлую землю дубовым и берестовым воротка́м. Канаты и воротки́ заготовлены были еще с ночи. И когда на площади была почти вся Петриковка, а солнце на какой-то миг словно бы остановилось в самом зените глубокой небесной синевы, на паперть вышел высокий, в смушковой шапке человек, видно не сельский, скальновский или даже старгородский, как потом узнали люди, старший из пятерки мастеров этого нелегкого и необычного дела, людей нездешних, вызванных из Старгорода еще позавчера. Тот, в смушковой шапке, махнул с паперти белым платочком. По его знаку из толпы у притвора отделилось около десятка мужчин; они подошли к самому большому воротку, разделились на две группы и взялись руками за белые, длинные, чисто отесанные рычаги. На колокольне появился кто-то, казалось, маленький, глянул вниз, крикнул что-то неразборчивое, и тогда тот, в смушковой шапке, с паперти снова трижды махнул белым платочком.

Десять человек внизу, упершись руками и грудью в белые рычаги, нажали изо всех сил, и вот заскрипел и пошел по кругу вороток. А вверху, на колокольне, неожиданно, испуганно бамкнул большой колокол. Бамкнул и сразу словно бы поперхнулся. И вокруг залегла мертвая тишина. Скрежетал, глухо поскрипывал один лишь вороток, потрескивал рычаг. Быстро-быстро и беззвучно замелькали над белыми и темными платками женские руки — крестились богомольные старушки.