Отчий дом

Однако не отозвалась… Так все и закончилось. Отсмеялись и отплакали Андрею петриковские соловьи. И теперь все, казалось, в этом мире стало для него немилым и холодным. И мысль о том, что он должен был остаться здесь, в Петриковке, в этой школе, уже не радовала, а пугала его. Он убежал бы из этой Петриковки, из этих мест куда глаза глядят. На край света.

Но… С ним оставалась мама. И его сиротство. И его батрацкое прошлое. И ему, восемнадцатилетнему недоучке, вчерашнему батраку, комсомол, партия оказали такое высокое доверие и такую честь. Поэтому, как бы трудно и больно ему ни было, никуда он не побежит.

Жизнь тем временем шла своим чередом. В школе начались экзамены. Нужно было писать диктанты, перечитывать детские тетради, вести уроки, принимать экзамены. Хватало работы и в комсомольской ячейке, и в клубе, и в тракторной бригаде, с которой он продолжал поддерживать связь, став там за весну не только обычным агитатором-пропагандистом, но и настоящим трактористом, порой часами, а то и всю смену не сходил с трактора.

О Еве поговорили, поволновались, погрустили, не переставая удивляться таинственности ее исчезновения, и понемногу начали забывать. Было много других дел, других разговоров и новых хлопот. И по крайней мере в его присутствии, возможно просто из чувства деликатности, о Еве уже почти совсем не вспоминали. Андрей остался один на один со своим горем, жгучей — неизвестно на кого — обидой и, что было, наверное, самым болезненным, в полном неведении о Еве.

Работа, школа, дети, уроки оставляли ему не много времени на раздумья и переживания. Работа приглушала боль, а трактор на некоторое время стал чуть ли не единственной утехой.

В июне, по окончании учебного года, Андрей ездил к матери в Терногородку. Ехал туда на неопределенное время, до вызова, как это вытекало из беседы с Карпом Мусиевичем. Однако в Скальном, в районо, куда он зашел по пути к матери, все было определено довольно точно — ему дали заполнить подробную анкету и приказали вернуться в Скальное не позднее первого июля.

Терногородка не залечила его душевную рану, но две недели, прожитые в родном селе с матерью, ее тихая радость оттого, что они снова вместе, вызывали в его душе такую же тихую ответную радость и чувство умиротворения. Боль этой обиды могут утолить и ослабить только ее, мамины руки. За эти две недели в родной Терногородке он вдоволь наговорился с матерью, обошел поля и усадьбы всех трех только что организованных колхозов; несколько раз побывал на комсомольских субботниках, преимущественно на ночных жатвах, — убирали уже обобществленное, но сеянное еще индивидуально и разбросанное по узеньким полоскам; принял участие в клубной постановке пьесы Ивана Микитенко «Кадры»; всласть накупался в реке; наговорился со знакомыми и товарищами. Все это, казалось, должно было отвлекать его внимание и действительно отвлекало от незатихающей боли, причиненной ему. Он словно бы отвыкал от этой боли, бывая и в клубе, и на реке, работая в поле, беседуя с друзьями. Но когда оставался один, эта боль снова возвращалась, снова терзала сердце. Куда, по какой причине и при каких обстоятельствах она так загадочно исчезла?..

Лучше всего было ему с матерью.

Мать к тому времени работала уже в колхозном коровнике. Перешла туда, пока Андрей учился, вместе с бывшим комбедовским сепаратором. Пункт по приему и переработке молока находился неподалеку, на их улице, в стригуновой хате. Кроме мамы работали на сепараторе и принимали молоко, сменяя друг друга, еще три женщины. Поэтому всегда, когда он бывал дома, чаще всего в середине дня, бывала дома и мать. Она всегда была чем-то занята: хлопотала на огороде, готовила обед, стирала, сушила и чинила белье, солила в кадушках огурцы, ранние помидоры. И он, Андрей, тут же, возле нее, тоже всегда находил себе работу. Главным образом такую, которая облегчала бы матери жизнь без него, особенно зимой.

В том году он впервые привез с собой немного заработанных денег — зарплату за последний месяц и отпускные. Прежде всего он купил для матери на зиму в терногородском лесничестве, а потом перевез и разрубил на дрова два вороха сушняка, потом, купив у соседа десять снопов ржаной сторновки, по-хозяйски перекрыл крышу на хате в тех местах, где она прогнила и начала протекать. Смастерил от улицы новую калитку, отремонтировал ворота. Кроме того, купил на базаре несколько комков белой глины — желтой он накопал сам в овраге — и помог маме побелить хату.

Работая рядом, они переговаривались, о чем-то рассказывали друг другу, делясь своими впечатлениями, которых накопилось особенно много за то время, пока он не был дома. Разговаривали в перерывах, отдыхая от работы, за обедом во дворе, под грушей, перебрасывались словом и за работой. Иногда работали молча, что-то обдумывая. Обоим было хорошо вот так, вместе, и поговорить, и помолчать.

Постепенно начала возвращаться к нему ранее такая привычная потребность чтения и даже вкус к изучению французского. Толчком для этого, как и прежде, была встреча с Нонной Геракловной.