Отчий дом

С легкой руки Андрея разговор на этот раз зашел о великих художниках. Сначала о Куинджи, о той его необычайной картине, которая одна составляла целую выставку и привлекала к себе внимание всего Петербурга. Удивляясь и споря, люди верили и не верили, как это можно, не прибегая к какому-то фокусу, сделать так, чтобы разливался, мерцал на этой картине настоящий, живой лунный свет, будто это сверкала не нарисованная, а настоящая луна! А он, этот счастливчик Мартын Августович, сам видел эту картину, эту ночь на Днепре, любовался ее лунными чарами и рассказывал, что она и сегодня висит где-то то ли в Третьяковке, то ли в ленинградском Русском музее и луна переливается на ней таким, как и несколько десятилетий назад, мерцающим зеленовато-голубым светом. И лишь небо за это долгое время чуть-чуть потемнело. И дальше уж пошло… С Куинджи на Репина, с Третьяковки на Русский музей, из Москвы в Ленинград, из Русского в Эрмитаж.

Андрей, восторженно слушая, останавливался, о чем-то переспрашивал, до чего-то пристальнее докапываясь, а Ева, опустив голову, слушала молча. Мартын Августович говорил, как и всегда, неторопливо и солидно. Слова подыскивал весомые, округлые, значительные. С тех пор как существуют и этот пруд, и левада, и эти вербы, и эти камыши, и сама Петриковка, такие слова, может, впервые звучали здесь. И мало кому известное село Петриковка рядом с такими названиями, как Третьяковка, Эрмитаж, Лувр, Цвингер, воспринималось как-то непривычно. И пусть бы уж Репин, Шишкин, Васильковский или тот же Куинджи! Нет же! Леонардо да Винчи, Рафаэль, Микеланджело!.. Загадочным эхом далекого грома звучали эти слова в устах учителя труда здесь, на берегу степного пруда, под тихими петриковскими вербами.

Андрей так увлекся рассказом Мартына Августовича, что не сразу и заметил: не подает голоса, совсем не реагирует на их разговор Ева. Оглянулся и с удивлением увидел, что Евы с ними нет. Только что была здесь, рядом, и вдруг исчезла. Шла молча следом за ними и вдруг, не сказав ни слова, круто повернулась на месте и подалась почти бегом назад к гати. И уже далеко от них мелькает между зарослей лозняка ее белый беретик. Андрей, удивленный, позвал ее — она даже не оглянулась. Броситься вдогонку? Перед Мартыном Августовичем неудобно — бог весть что подумает. «Что-то, наверное, вспомнила!» — буркнул, чтобы хоть как-то объяснить этот Евин поступок собеседнику. И уже неохотно побрел вслед за ним, встревоженный и обескураженный. «Что это она?» — думал, плохо, а то и совсем не прислушиваясь к словам Мартына Августовича, потому что сейчас ничто, кроме Евы, его уже не интересовало.

Слушая и не слушая, да и отвечая собеседнику невпопад, дошел Андрей вслед за старым учителем до верховья пруда, потом обратно к гати. На улице, попрощавшись у ворот с Мартыном Августовичем, сразу же бросился со всех ног разыскивать Еву.

Нашел уже после захода солнца. Сидела, нахохлившись, на низенькой завалинке за густым кустом сирени. Было еще светло, она увидела его издали, опустила голову, смотрит в землю. Он подбежал, склонился к ней, а она отворачивается, прячет от него глаза.

— Что с тобою, Ева?

— Да… так!

— А все же? Нет, ты посмотри мне в глаза!

— А-а! — отворачивается.

Взял ее за подбородок, заглянул в лицо. Глаза воспаленные, плакала перед этим, сразу видно, хотя и прикрывает их длинными пушистыми ресницами.

— Что с тобой, Ева? Говори сейчас же!

— Да ничего. Так… Само пройдет…

— Ева!

— Да… Уже прошло.

И как ни настаивал, как ни расспрашивал Андрей, так ничего и не сказала.

И закончилось, как всегда, одним — долгими и жаркими поцелуями.

Она тоже все это помнила. И тот вечер, и тот пруд, гладкий, будто зеркало, и темно-зеленые тарелки кувшинок на розовой воде, и усеянную пестрым разноцветьем высокую траву вдоль берега, и горьковатый вербовый дух, и стрижей, с тонким свистом разрезающих черными молниями тугой прозрачный воздух, и большой малиновый круг солнца над сиреневыми степными холмами, и жар поцелуев на подпухших губах…