Отчий дом

Наконец, ступив на какой-то невесть откуда взявшийся бетонный мостик, Андрей понял, что переброшен он именно через тот глубокий овраг, который оказался сейчас обычной, вымытой дождевыми и талыми водами степной балкой. Она и вообще, как видно, была не такой уж глубокой. А теперь, перегороженная несколькими запрудами, густо засаженными черной лозой, стала еще более мелкой. Да и улица, как он видел, уже не заканчивалась тем прежним оврагом. За мостиком, там, где в его времена начиналось поле, ярко сверкали желтые шапки подсолнухов или разливалось белое кипение гречихи, все теперь было густо застроено длинными, капитальными, как заводские цехи, строениями то ли птицефермы, то ли иного современного комплекса. И уже за этим комплексом на крутом холме возвышалась ретрансляционная вышка. А где же, собственно?..

Ничего, ни единого следа, ни единого намека на их хату, их подворье и подворье ближайших соседей, на их старый вишенник, огородик, ров-ограду из сплошной стены густой дерезы. Ничего, ни малейшего следа. Так, будто ничего этого никогда здесь не было, будто все это примерещилось ему в тяжелом сне, как тогда, в Улан-Баторе, когда он, по временам приходя в себя после тяжелого ранения и не менее тяжелой операции, метался в жару, обливаясь липким потом, а ему казалось, что он, мальчишка, мечется по дну этого оврага и никак не может найти тропинку, чтобы выбраться на свое подворье…

Слева от мостика, там, где стояла родная хата, виднелся большой прямоугольник, обнесенный с четырех сторон прочным, аккуратным забором. Ближе к оврагу в этом прямоугольнике возвышается нечто среднее между амбаром, станционным пакгаузом или новым коровником: железная крыша, глухая задняя длинная стена, широкие, окрашенные охрой двери на две половины и цепочка узеньких, вытянутых окошек. Перед воротами-дверями на два толстых столбика положен крепкий и длинный деревянный брус. Нечто среднее между спортивным снарядом и коновязью…

— Районная ветамбулатория, — объяснил Лысогору малый Андрейка.

А Андрей-старший стоял посреди мостика и даже не удивленно, а оторопело смотрел на амбулаторию и на подворье, так, будто глазам своим не верил. Долгонько простоял молча, а потом вдруг будто ожил, будто пришел в себя:

— Послушай, Андрейка, как ты думаешь, а вон туда мы сможем пробраться? Во-о-он к той груше?

Там, у края оврага, за забором ветамбулатории, за сухим переплетением терновых кустов, в самом деле стояла старая, с кривыми сучьями, приземистая и круглая, словно большой шар курая, груша-дичок. Та самая груша, которая радовала когда-то его буйным цветением весной, а осенью обилием маленьких терпких грушек, которые, осыпаясь в октябре, становились вкусными — едва ли не единственным доступным его сиротскому детству лакомством. Теперь она, эта груша, была здесь, наверное, единственным свидетелем прошлого Андрея Лысогора. Стояла, поглядывая из-за нового забора, черная, безлистная, протягивала к нему свои скрюченные, узловатые ветви, будто узнавая и поздравляя с прибытием.

Андрей-малый взглянул в ту сторону, затем посмотрел на старшего.

— А вот здесь, — сказал он по своему обыкновению коротко, скупо, — вдоль оврага, тропинка…

Они сошли с мостика и, свернув направо, за угол забора, в самом деле сразу попали на узенькую давнюю тропинку, скрывавшуюся в сухих стеблях лопухов и полыни. Лысогор торопливо прошел мимо терновых зарослей, приблизился к груше, остановился, погладил ладонью ее старый, потрескавшийся, шершавый и, видно, прочный, как железо, ствол. Потом, к удивлению Андрея-малого, прижался щекой к нижней скрюченной ветке. На миг, на один лишь миг закрыл глаза. И тотчас его, казалось, пронзил какой-то теплый, ласковый ток, и перед глазами сразу же возникла мама. Живая, молодая, веселая, в беленьком платке и сиреневой линялой кофте, в широкой темной юбке, с тяпкой в руке стоит вот здесь, рядом. А вокруг над темно-зелеными кустами остро и терпко пахнущей картофельной ботвы покачиваются на высоких стеблях синеватые и желтовато-белые цветы мака. Мама поворачивает голову и смотрит в его сторону: «Смотри, Андрейка, ног терном не исколи!»

Андрей Семенович отрывает щеку от ветки и снова возвращается на улицу. Быстро, ни разу не оглянувшись, спешит в обратную сторону.

— Андрей Семенович, Андрей Семенович!

Он останавливается.

— Андрей Семенович, это наша хата.

— Это? Да?

— Да. Может, зайдете к нам, Андрей Семенович?

— Спасибо, тезка! В другой раз. Меня там уже ждут.

И, попрощавшись с парнишкой, поблагодарив его, так же быстро, широко шагая, спешит к автомагистрали, все ускоряя шаг и в такт шагам машинально повторяя: «В другой раз… В другой раз… Которого уже, наверное, никогда и не будет!..»

Шел и думал о матери, земляках-соседях своего детства, о Бунчужной, о знакомых ему, виденных где-то и когда-то ее глазах, о том, что все же тут что-то не так и что, не выяснив для себя, не разобравшись в этой мистике узнаваний и неузнаваний, он так и не сможет успокоиться…

Многое, очень многое, как и его родная хата, не уцелело, исчезло, не оставив и следа, в его родной Терногородке.