Отчий дом

…Когда возвращался от Мусия Мусиевича в гостиницу, со всех концов села вдруг загорланили, дохнув ему в душу далеким детством, петухи… И, словно бы в ответ петухам, где-то за рекой откликнулся, зарокотал первый мотор.

Село просыпалось-пробуждалось ото сна.

Когда пересек площадь Ольги Бунчужной, неподалеку от обелиска Комсомольской славы встретился ему Николай Тарасович Рожко.

— Доброе утро! Не спится, Андрей Семенович?

— Нет, пока еще на бессонницу не жалуюсь. Просто не привык залеживаться. С утра, знаете, голова яснее. Лучше вспоминается, видится, думается.

— А о чем же, если не секрет, вам у нас думается?

— Да вот и о вас, Николай Тарасович! О вашем вчерашнем подарке.

— А что? Неужели успели посмотреть?

— И весьма внимательно, Николай Тарасович. Очень внимательно. А вот дома буду изучать со всем надлежащим вниманием и уважением… Да еще и попробую в письме к вам изложить свои впечатления.

— А что? Заслуживает внимания, Андрей Семенович?

— Еще как! И вообще для меня… Будто живая, повседневная связь с родным краем… Нет-нет да и подумаю, поинтересуюсь: а как оно там воплощается и материализуется?..

— Спасибо, Андрей Семенович! Ваше мнение о скромном коллективном произведении особенно дорого! Ведь вы — земляк, вам виднее, чем кому-нибудь другому! И, как я вижу, и роднее. А для нас еще и ниточка, которой привяжем, надеюсь, вас крепче к родному краю… Ведь для нас выкладки наши не просто план — дитя родное.

В то последнее его утро в родном селе на прощальный завтрак собрались все те, кто был и на ужине при первой встрече. Все и всё было вроде бы как и тогда. И тосты, и шутки, и разговоры. И все же не было того оживления, подъема, которые царили за тем, вечерним столом. Но, несмотря на атмосферу некоторой грусти, вернее, грустной задумчивости, рожденной прощанием, ощущалась по-настоящему искренняя сердечность, рожденная общением в эти дни, сожаление о том, что вот она, эта почти праздничная встреча, и закончилась, вот уже пора и прощаться. И, видимо, каждый в отдельности и все вместе, кто как мог — тостом, речью, шуткой, беседой — оттягивали последний миг прощанья… Но сколько ни оттягивай, прощание все равно неизбежно. И неизбежность эта, хочешь или не хочешь, накладывает свой отпечаток на все, что они говорили и как вели себя.

Простились после завтрака, а потом, вторично, еще и возле райкома партии. На станцию снова собственноручно должен был отвезти Андрея Семеновича Николай Тарасович.

Прощались, шутили, желали счастливой дороги, укладывали на заднее сиденье машины какие-то свои сельские гостинцы — свежие арбузы, яблоки, пучки калины, еще что-то там. Приглашали приезжать к ним чаще. Последним подошел к Андрею, старательно расправив свои пушистые усы и сняв с головы фуражку, Никифор Васильевич.

— Ну, дорогой земляк, прежде всего счастливого и радостного Нового года тебе и всему твоему семейству. — Он широко раскрыл руки, и они трижды, по старинному обычаю, расцеловались. — А летом ждем к нам с семьей на речку.

— Спасибо, — ответил Андрей Семенович, подумав: «Кто знает, где я буду этим летом и придется ли мне вообще здесь быть…» Горло перехватило, и он решительно потянул на себя дверцу машины.

Николай Тарасович включил мотор. Машина тронулась. Вслед им прощально махали руками, но Андрей Семенович ничего этого уже не видел. Чувствовал — но может, не имеет силы сейчас оглянуться.

Некоторое время ехали молча, каждый думая о своем. Так и проехали вдоль центральной улицы, свернули вниз, к речке, пересекли мост, поднялись в гору и помчались по длинной, километра на два, протянувшейся вдоль шоссе улице. На окраине села, справа от дороги, там, где начинался колхозный сад, стояло, сверкая веселыми окнами, резными наличниками, все в разноцветных — на все цвета радуги! — орнаментах двухэтажное здание. Такое красочное, такое игрушечно-веселое, будто только что вышло из детской сказки, видимо только что законченное или заканчиваемое. Оно бросалось в глаза всем издалека. И не заметил его Лысогор тогда, впервые, въезжая в Терногородку из Новых Байраков, видимо, лишь потому, что было уже совсем темно.

— Неужели это Никифор Васильевич возвел себе такую контору? — спросил Андрей Семенович.

— Ну, нет! — замедлив ход машины, повернулся к нему, сверкнув какой-то особенно теплой улыбкой, Николай Тарасович. — Нет! Контора вон там, дальше, за школой. А это… детский садик весной открываем.

— Садик? — улыбнулся и Лысогор. — Садик.. — И вдруг вспомнилась, возникла перед глазами, хотя вовсе и не думал о ней еще минуту назад, внучка, маленькая Катеринка. Живая, неугомонная, юркая. Казалось, будто выбежала вот из этого теремка и пулей мчится ему навстречу, раскрасневшаяся, со сверкающими глазенками, в белой шубке, белой пушистой шапочке, повязанная красным шарфиком.