Отчий дом

А туч на небе становилось все больше. Время от времени они закрывали луну сплошной пеленой, снег вокруг темнел. Потом им показалось, что мороз начал ослабевать, а небо сплошь заволокло клубящимися темными тучами. Внезапно сбоку налетел ветер, и посыпался непроглядно густой снег. Все вокруг потемнело. В темноте ветер усилился, со свистом и завыванием наскакивал со всех сторон. Мириады влажных, острых снежинок слепили глаза. Весь мир в одно мгновение утонул, исчез в темном, холодном месиве. Впереди, ритмично покачиваясь, еле маячил лишь темный круп Калмычки. Ветер все усиливался. Начало заметать дорогу. Сани качало в снежных сугробах, как лодку на волнах. Ехали так около часа, а может, и меньше. Калмычка упрямо пробивалась сквозь серую муть неторопливым, размеренным шагом. Сани уже не заносило и не качало. Показалось, будто уже и дороги, и самой земли под ними нет. И плывут они вместе с Калмычкой по какому-то вязкому, серому тесту. С каждым шагом тесто становилось все гуще и гуще. Калмычка останавливается.

— Сбились, потеряли дорогу, — говорит Андрей.

— Ничего, — успокаивает его Карп Мусиевич, — постоит, отдохнет и пойдет дальше. Ей только не мешай, не сбивай, и она тебя с завязанными глазами домой доведет. А вы как? На всякий случай щеки да уши снегом разотрите.

Калмычка постояла, постояла и снова тронулась. Сани плыли в сплошной, непроглядной мути. Ветер наскакивал порывисто, то завывая тонко и тоскливо, то вдруг затихая. И ни земли уже вокруг, ни неба. А нос, щеки и уши пощипывает все сильнее и сильнее. И руки совсем зашлись, и пальцы на ногах закоченели.

— Стоит размяться на всякий случай, — спокойно гудит Карп Мусиевич. — Слезайте. Только обязательно держитесь за сани. Потому что, я уж знаю, оторвешься, отступишь хоть на шаг — и… бог весть куда занесет…

Идут дальше, придерживаясь за сани, проваливаясь по пояс в глубокие сугробы. Идут, останавливаясь вместе с Калмычкой и с ней вместе трогаясь снова. С трудом передвигая ноги, едва переводя дыхание, идут до полного изнеможения, преодолевая нечеловеческую усталость, окончательно выбившись из сил, обливаясь по́том, падают в сани, прикрываясь кожухом и кобеняком, потом, пересиливая боль во всем теле, поднимаются снова и, словно слепые, с закрытыми глазами бредут вслед за Калмычкой. А Калмычка, время от времени отдыхая, упорно, неторопливо, уверенно пробивается вперед.

Больше восьми часов как с боя брали они эти восемнадцать тяжелых километров. И, уже окончательно отчаявшись, уже не имея, казалось, сил подняться с саней, хоть ты по ним стреляй, — наконец доехали. Все-таки вывела их упрямая Калмычка на Петриковку.

Вытянула сначала на невидимую, сровнявшуюся с заметенным прудом гать, глухо простучала копытами по настилу деревянного мостика и тут, в самом конце длинной, утонувшей в сугробах со всеми хатами, плетнями и деревьями улицы, остановилась. И только тут, только сейчас, уже в селе, заметили они, что снегопад прекратился, тучи поредели и в прорывы их, рассеивая призрачный зеленоватый свет, проглядывает полный месяц.

Немая, залитая зеленоватым колдовским светом, засыпанная глубокими сугробами, возникла перед глазами Андрея длинная улица какого-то, точно в повести Гоголя, сказочного, большого, незнакомого ему села. Темнели, поднимаясь из высоких сугробов, кусты вишенника, верхушки плетней, хмурились из-под белых стрех темные низенькие оконца. И ни единым звуком или шорохом не нарушалась зачарованная тишина этого уснувшего села. Ничто не стукнет, не звякнет, не прогрохочет. Не залает спросонок пес, притаившись где-то в теплом хлеву или же в соломенной норе. И ни единое окошко не светится. И такой безмолвно белый, такой чарующе пустынный разливается вокруг покой, таким изменчивым призрачным светом переливаются снега, и такие, бесшумные и тревожные пробегают по ним тени, что у Андрея сердце замирает от этого белого безмолвия, от каких-то странных, волнующе-сладких предчувствий чего-то неясного, чего-то нового и неизведанного… И все вокруг него кажется сейчас каким-то странным, призрачным, даже не верится, что где-то здесь, совсем неподалеку, Скальное, Старгород, Терногородка, мама…

И все же… Все же теплится вон там, впереди, живой желтоватый огонек. Висит будто прямо в воздухе над снежными заносами, бодрствует в ночных сумерках чье-то окошко. Кто-то все-таки не спит в этот глухой час, кого-то ожидает с дальней дороги.

Распрягли, завели в темную теплую конюшню измученную, всю в хлопьях застывшей пены Калмычку, поставили в ясли, растерли жгутом соломы и, благодарно прикрыв попоной, подбросили ароматного сена.

А сами, преодолевая какое-то незастроенное и неогороженное пространство, проваливаясь в глубокие сугробы, побрели на тот единственный живой огонек. Идут — один с пустым фанерным чемоданом в руке, другой с кожухом под мышкой.

Впереди длинное, с рядом темных окон и двумя крылечками здание. Свет помигивает лишь в одном, крайнем окне.