Отчий дом

В первый вечер Андрей перелистал антологию, читая стихи выборочно. Читал допоздна. И именно с этого вечера и начался у него «ночной банкет», «полуночные поэтические оргии», за которыми он на некоторое время забывал обо всем на свете, которые на всю жизнь оставили след в его душе, запечатлелись в чувствах и памяти тысячами поэтических строк, сотнями стихов…

Он так полюбил их, эти одинокие ночи, что потом, когда возвратился наконец загадочный Григорий Стратонович и пришлось покинуть «директорский закуток», ему очень жаль было расставаться и с этой комнаткой, и с этими зимними одинокими ночами, о которых потом нередко тепло вспоминал он в далеких чужих землях, за чужими далекими морями. Вспоминал как чудеснейшую пору своей юности, с которой, видимо, и началась его влюбленность в поэзию, взял начало крохотный ручеек, который вывел его с течением времени на океанские просторы поэзии мировой и науки о ней.

Вскоре после десяти часов вечера бурная жизнь в школе замирала, классы и коридорчики пустели. Оставались звонкая пустота темных больших классов, широкий снежный простор за окном, темные стекла, тускло отражающие мертвый лунный свет. И все вокруг какое то таинственное, загадочное, не похожее на набитый шумной детворой улей, кипевший здесь целый день Спит засыпанное снегами село. Свистит, завывая в кронах яворов, кружится над замерзшим прудом метель. Прижимает мороз. И на всю школу далеко за полночь мигает желтоватым светом лишь одно окно. В узенькой комнатке, за окном с замурованными морозом стеклами, керосиновая лампа. Где-то потрескивают от мороза деревья, а может, и стены. Скрипнет в пустом классе деревянный пол, будто там ступил кто-то, осторожно подкрадываясь. А то громко заскрипит вот здесь, рядом, будто под самым окном, снег. Кто-то вроде бы шел и внезапно остановился, прислушивается. И далеко-далеко вокруг, на сотни, тысячи верст, снега, холод, окутанные белым безмолвием дороги, промерзшие степи, леса и притихшие, уснувшие села. И только одно-единственное во всем мире освещенное оконце…

Горит, светит неярким красноватым светом керосиновая лампа. И струится, течет чарующая песенная сказка, звенит никому, кроме него, не слышная музыка. И… горять світи, біжать світи, музичною рікою… Туркоче сонце угорі, голубка по карнизу… Багряно в небо устає новий псалом залізу… И видятся Андрею какие-то невиданные края, где… стали гори як титани на варті волі і краси… де, наче сині океани, гудуть незаймані ліси, и… пахне осінь в'ялим тютюном і яблунями і нічним туманом… И летят, пролетают перед задумчивым взором… минають дні, минають ночі, минає літо, шелестить пожовкле листя… А то где-то за необозримыми снегами ожила степь, как море… широко синіє… за могилою могила, а там тільки мріє… И уже где-то за этими курганами, там, вдалеке, де тільки мріє, звенят гайдамацкие ножи, безмолвно полыхают далекие кровавые зарева… И еще шум дальних поездов… Зима, на фронт… И снова тишина, снова снега… «Гей, сипле сніг, невпинно сипле сніг, і біла ніч приходить… За которой… сто розвіяних доріг, а віддаль тугу родить…» Эти сто заснеженных дорог и сейчас откликаются в его сердце словами того поэта, фамилию которого он, Андрей, так теперь уже и не вспомнит… Те сто дорог, которые были тогда у него еще впереди, еще ждали его. И те ночные бдения были словно бы предчувствием, неясным и тревожным, тех дальних дорог и далеких миров, которые еще таились в непрозрачной мгле его еще не разгаданного будущего.

А впрочем, эти его одинокие петриковские бдения, его упоение поэзией недолго оставались уединенными.

В одну из ночей где-то около двенадцати часов в его окно кто-то неожиданно громко забарабанил.

Андрей даже вздрогнул, оторвался от книжки. Кто бы это мог быть? Подошел к окну, попытался рассмотреть, но за толстым слоем изморози на стеклах так ничего и не увидел. А за окном, требовательно, громко, даже весело стуча в раму, кто-то звал его, хотя слов невозможно было разобрать.

Андрей положил развернутую книгу на стол и через учительскую вышел в коридорчик, отбросил на дверях крючок. Бояться здесь ему было некого.

На крыльце стоял кто-то в буденовке, в сапогах и коротком кожушке внакидку. Лицо под козырьком затененное, не рассмотришь.

— Не спишь? — спросил хрипловатым и каким-то веселым или насмешливым голосом незнакомец.

— Нет…

— К тебе можно?

— Заходи, — так же, как и этот незнакомец, на «ты», ответил ему Андрей, отступив от двери.