Отчий край

В иных случаях, при изображении облика врага К. Седых подчеркивает подчас и мужество, и стойкость, и военную выправку всех этих казачьих урядников, есаулов и полковников, выброшенных народом на свалку истории.

Разумеется, здесь нет и не может быть какой бы то ни было моральной реабилитации белого движения Дело в другом. Просто художник отказался от традиционного штампа в изображении врага, стремясь подать его во весь рост. С тем большей силой и потрясающей правдой прозвучала в его романе трагическая обреченность вольных или невольных приверженцев старины, мира насилия и угнетения. Символически звучат слова, завершающие рассказ о бегстве каппелевцев: «Было четыре часа пополудни, когда последние каппелевские части пересекли границу. Уходя вслед за ними, бронепоезд кадил над степью густым поминальным дымом. Но подувший с севера ветер быстро разогнал и рассеял этот траурный дым у последних рубежей России».

Верный исторической правде, писатель заставляет почувствовать и трагедию тех русских людей, которые по недоразумению оказались по другую сторону баррикады. Как известно, к белогвардейцам иногда попадали и случайные люди — какой-нибудь Агейка Бочкарев, вечный батрак и перекати-поле, обманутые эсеровской пропагандой уральские рабочие из ижевско-воткинской дивизии, что дрались под красным знаменем на стороне Колчака. В романе хорошо показана эта сложная борьба и запутанность человеческих судеб в бешеном круговороте событий. «У Семенова, — пишет автор, — служили и такие казаки, которые могли бы с горькой иронией сказать о себе: „Солому едим, а форсу не теряем“.

5

Для художественной манеры К. Седых характерна лирическая окрашенность повествования. Она проявляется и в своеобразной форме авторских обращений к торою, и в эмоционально насыщенных авторских монологах, перерастающих порою во внутренне законченное лирическое стихотворение в прозе. Лирические отступления придают не только особую взволнованность повествованию, но и несут в себе обобщающую идею. Это своеобразный комментарий к событиям и поступкам людей, раздумья художника о народе и родине. Так выглядит, в частности, то место в романе, где речь идет о трагической обреченности каппелевцев и справедливости народного возмездия. Резким контрастом с этой отходной по обреченной белогвардейщине звучат страницы, рисующие боевую тревогу среди вчерашних партизан. «Боевая тревога!.. Выкинь тогда из сердца и памяти все, что может лишить тебя стойкости и мужества в боях и походах! И если ты начал строить новую избу, — бросай ее недостроенной, открытой всем ветрам и вьюгам… Придется тебе покинуть и мать, и жену, и своих белоголовых, целых три года не видевших молока ребятишек… Тяжело будет расставаться тебе с семьей и домом! Но утешься, если можешь, тем, что не легче будет расставание и твоего боевого товарища, соседа…»

Лирические размышления, авторские обращения к героям усиливают эмоциональное воздействие книги, смягчают суровый колорит повествования. Иногда они обозначают резкие переломы и неожиданные перемены в жизни героев. Так, рассказ о судьбе Ганьки, попавшего нежданно, негаданно к унгерновцам, обрамляется таким писательским обращением к герою: «Ганька, Ганька!.. Как внезапно и страшно переменилась твоя жизнь»…

В другом случае они подчеркивают необычность обстановки, в которой оказываются действующие лица романа, контрастно оттеняют исключительность их положения по сравнению с привычной размеренной жизнью. Так взволнованно-лирический зачин «Отчего края» о невозвратной молодости, ее горестях и радостях, оставляющих неизгладимый след в памяти человека на всю жизнь, помогает отчетливей представить тяжелую участь не знающего еще жизни, наивного и неопытного паренька-подростка, столкнувшегося лицом к лицу с ужасами войны. Вместе с тем в этом лирическом начале романа угадывается и другой, более глубокий подтекст — это необыкновенная молодость отчего края, родины, молодость, прошедшая в лихих партизанских рейдах, под грохот пушечной канонады и скороговорку пулеметов.

В лирических отступлениях отчетливо и прямо выражается и писательская оценка, и отношение к изображаемому. Посмотрите хотя бы, каким взволнованным авторским реквиемом сопровождает он жертвы рысаковских карателей. «Нестерпимо сияла внизу серебряная лента Аргуни. А за ней, уходя в бесконечную даль, величаво синели маньчжурские сопки, и не было им ни конца, ни края. Среди них была почти незаметная заросшая лесом сопка, у подножья которой горюнилась теперь одинокая братская могила. Не подняться, не покинуть этой тесной могилы в чужой земле ни одному зарытому в ней партизану. Никто никогда не увидит их больше в родном краю. Не придется им ни пахать, ни сеять, ни биться с врагами, ни любоваться на жен и детей…».