Отчий сад

…И проснулся Антон Андреевич, как хорошо, тюлевые шторы плыли, как Млечный путь, ночь дышала теплом — и чудилось: тихий дом по небу плывет и плывет без весел и парусов; женщина в белой шали, как долго ты здесь ждала, глядела в окно на дорогу, я твой силуэт узнал, мы встретились так случайно, я для тебя один из странников незнакомых, путник ночных дорог, сбросивший груз свой угрюмый, ставший теперь никем, я — никто, и когда качает ночь наш дом над тихой рекой, меня нет на Земле, я чувствую небом себя ночным, себя я чувствую вечным созвездием Гончих Псов, и трава, что вбегает прямо на наше с тобой крыльцо, и волна, что лижет, ласкает руки твои, и та звезда, что над нами нахохлилась сонным птенцом, и сама ночь приникает к белым коленям твоим — всё, всё приникает

note 208 к белым коленям твоим. Свет их, лунный, далекий, в детстве приснился мне, и долго-долго сомнамбулой брел я на серебряный звон, мне приходилось часто останавливаться в пути, и на каждой станции некто встречал меня, я притворялся то мужем, то сыном, то кем-нибудь, но, сбросив свой груз непосильный, стал я самим собой, я поспешил, пусть поздно, на далекий серебряный зов, на свет полуночный тихий круглых коленей твоих, я все забыл, я не знаю, кто были спутницы те, что оставлены мной на станциях, что позабыты в пути, за млечность легкого тюля, за голос твой золотой, я не помню, были иль не были дети в пути со мной, кажется, были два мальчика, а может, девочка шла, нет, вроде бы я оставил на станции свой чемодан, там был альбом с фотографиями чьих-то детей, но чьих? Разве так это важно, то были дети Земли, мне некуда возвращаться, я прекрасный никто, я только полночный странник, по облакам плыву, я песчинка, я знаю: мы с тобою, соединясь, станем ракушкой жизни на берегу небес. А сейчас как хорошо лежать на дне этой теплой ночи, все роли свои забыв, я сыграл их неважно, не так, как хотела бы милая мама моя, был я неважный сын, ученик нерадивый и прочее… все не так, играл я все роли лениво, всё суета, всё сор, а теперь я свободный странник, бродяга, нашедший свой дом. Твоя белая шаль светила северным снегом мне в детстве и цветом яблони в юности, и лицом медсестры, склонившейся над алым полем войны, и крымскою белой чайкой, и тихой астрой тоски, и, наконец, ракушкой на синем небесном дне. Кто-нибудь нас оты щет когда-нибудь, может быть, мы прошумим о свободе, о тихой морской любви, Господи, если Ты был бы, Ты бы понял меня, я проснулся сегодня никем, как прекрасна ночь, в белых створках ракушки млечный струится тюль.

* * *

…В лунном свете смородиновые кусты — как негатив, на крыше ртутный отблеск, глуховатый стук шишек, срывающихся с ветвей, а на душе тихо. Мура спит. Сомнительная парочка Муриных новых знакомых — в дальней

note 209 комнате. Она — яркая блондинка, продавец, он — бывший официант, а сейчас бизнесмен, владелец кафе, собирающийся прикупить магазин, где работает блондинка.

Наталья на террасе одна.

Тихо в душе. Конец августа, уже холодно по ночам, но сегодня удивительно тепло. Тянет слабым дымком — Мура топил баню, все, кроме Натальи, дружно парились, гоготали, прыгали полуголые по участку.

Запахи травы уже приглушены. От чая со смородиновым листом идет такой приятный аромат. Аромат уходящего лета.

— Можно с тобой посидеть? Вздрогнула от неожиданности. Она думала, что и Феоктистов благополучно почивал. Он громче и звонче всех гикал, гукал, чаще всех щупал и щипал пышногрудую блондинку. Нет, надо же, не спит, даже не сильно вроде пьян.

— Зря баньку не опробовала, хозяюшка, — прогудел он, садясь к столу. Промолчала. Она так любила одна поздно вечером сидеть на террасе, пить крепкий чай, вслушиваться в далекие звуки ночи, вдыхать запахи травы, тихого дымка… А этот Феоктистов все испортил.

— Чайку бы, а? — он был явно настроен на общение. Она поднялась, налила, поставила перед ним на стол стакан в старинном подстаканнике, подвинула к нему вазочку с клубничным вареньем: им Серафима баловала Муру. Феоктистов, улучив момент, схватил ее крепко за руку, а другой, огромной своей лапищей, накрыл ее холодную коленку.

— Это еще что такое! — она дернулась, вырвалась. Но не ушла. Любопытно, наверное, стало — что последует.

— Гордая! — с одобрением пробасил он, убирая мохнатые лапы. Опять помолчали.

— Твой-то сегодня как петушился — всю вашу семейку с понятно чем смешал! — Феоктистов, видимо, хотел выглядеть культурным, исключая из своей речи привычnote 210 ный для него мат, этот гнилостный мусор, как называла заборную лексику Наталья, поднятый и выброшенный ураганом из черных дыр подвалов и подворотен и заполнивший теперь все этажи жизни.