Отдаешь навсегда

Приятель явно растерян, он не ожидал такого отпора и оглядывается на Костю, словно ждет дальнейших инструкций. Но инструкций не будет, Костя закрылся меню и старательно изучает, что там написано, я вижу только его красное ухо. Тогда этот подонок решает действовать на свой страх и риск.

— Неужели общество этого…

Хватит. Я стремительно выплескиваю ему в лицо фужер холодной шипучей минеральной воды.

— Спокойно, — говорю я, и откуда-то из бесконечного далека мне вновь видится красная шапка мухомора с белыми пятнышками-веснушками. — Спокойно…

Мои руки — протезы в черных перчатках тяжело, как чугунные, лежат на белой хрустящей скатерти стола, а между ними, как цветок на тонкой ножке, покачивается фиолетовый фужер, на стенках которого беззвучно лопаются крохотные пузырьки. Если этот гад шелохнется…

Но он ошалело трясет головой, как собака, вылезшая из воды, и открывает, и закрывает рот — все слова разом застряли у него в глотке. И я вижу, как Костя что-то торопливо шепчет второму из их компании, и тот подходит и тянет этого назад, к их столику.

Инцидент, как говорится, закончен. Во всяком случае, пока.

Я поворачиваюсь к Лиде. Она деловито, будто ничего не случилось, разрезает ножом розовато-белую ветчину, кладет на край тарелочки горчицу, наливает в мой фужер минеральной воды.

— Будь счастлив, Саша!

— Будь счастлива, Лида! Будем оба счастливы! Потом мы закуриваем.

— Так что там было дальше? — спрашивает Лида. Они и вправду выиграли сто тысяч?

63

Это случилось году в сорок девятом, точно не помню, но я уже был не в больнице, а дома, так что, скорее всего, в конце сорок девятого года. Именно тогда Беня выиграл по облигации сто тысяч.

Для Бени при его зарплате заем был настоящим несчастьем, подписывался он «добровольно-принудительно» и никогда не проверял свои облигации.

— Э-э, — махал Беня рукой, — дурное счастье не для нашего брата. Выигрывают богатые, у кого и без этого из глотки прет, а не такие жабраки, как мы.

И вот однажды прибыла газета с таблицей, и Беня изменил своему правилу и вытащил из-за фотографии, на которой он с Двойрой были сняты еще женихом и невестой, тоненькую пачку облигаций. И первая же, сторублевая, оказалась счастливой.

Беня поводил носом по газете, по облигации — сто тысяч. Все совпало: номер, серия. Поморгал, посмотрел еще раз — сто тысяч, и никаких разговоров. Отложил, проверил другие облигации — и ни близко. Облегченно вздохнул, взялся за отложенную, долго и старательно откашливался, а затем сказал:

64

Лида смеется, а в глазах у нее слезы. Или это свет люстры дробится в ее глазах?… Не надо плакать, Лида, у этой истории хороший конец. Ты послушай, я тебе расскажу, что стало с Двойриными подшиванцами, с этими ее жевжиками и обормотами, как она их называла. Ее Додик старше меня всего на два года, а уже доктор физико-математических наук, и профессор, и лауреат, и кто ты только хочешь. Беня по секрету рассказывал нам, что он работает среди тех парней, которые там что-то придумывают с космическими кораблями. Лиза — врач, Ида — портниха, Левка — у нас на факультете радиоэлектроники. Аня — воспитательница в детском саду, в том самом саду, который помещается в Юзиковом доме. Борька остановился на ремесленном, он столяр-краснодеревщик, Миша — токарь-универсал. Изя, Рая, Соня и Берта еще ходят в школу, их похвальными грамотами Двойра оклеила целую стену. Сколько я насчитал? Одиннадцать? Ну, двенадцатая, Зина, теперь живет в Москве, у Додика. Она играет на скрипке, эта сопливая девчонка, и Додик мне прошлым летом говорил, что из нее вполне может что-нибудь получиться. Двенадцать детей, представляешь?! И все живые, и все здоровые, и все здоровенные — в Двойру, а не в Беню. Да это ж ошалеть от счастья можно — вырастить таких детей! Вот мы съездим летом к нам, и ты увидишь Двойру в голубом шерстяном платье и Беню с золотыми зубами. Как обычно, по вечерам он и Данила сидят у нас под окнами на скамеечке, но теперь они толкуют про космос… Немедленно перестань плакать, Лида, иначе и я разревусь, и это уже будет не смешно. И вообще почему ты не ешь? Ешь, пожалуйста, это ведь не осточертевшие нам с тобой макароны, а великолепный ромштекс с хрустящей корочкой, с докрасна поджаренным картофелем соломкой, соленым огурцом сердечком, зеленым горошком и пахучей травинкой — петрушка, что ли? Этот ромштекс не надо воображать, его надо есть, он приготовлен в точности по тому рецепту, который ты уже на память выучила в книге о вкусной и здоровой пище.

— Налей еще по рюмке, — говорю я, — и будем есть. Он потеряет половину своей прелести, этот ромштекс, если остынет.

Но Лида быстрым и резким движением, как мать, разминает сигарету.

— Ты ешь, Саша, а я покурю.

И что это за мода, чтоб такие девчонки курили!

— Давай покурим вместе, — говорю я. — Зажги мне, пожалуйста, спичку. Спасибо.