Отдай моё

Тамара Сергеевна всего боялась. Боялась, когда Глазов тащил Митю в баню, боялась водки, курева, леса и девушек. Боялась микробов – уже с подачи бабушки, в сознании которой микроскоп произвел переворот – мелкий мир зажил, грозя заразой. Боялась воров, грабителей, и не от трусливости, а скорее от одиночества, от чувства какой-то вечной выпяченности на самый яр жизни, своей исключительной лакомости для опасности. Боялась цыган, карманников, вообще, любых мошенников, хотя сама принадлежала к тому типу людей, которые как раз больше всего на свете и любят, когда их дурят, обманывают или грабят. Сами подбивая на обман, они будто прогуливаются по рынку с торчащим кошельком, а потом, когда его наконец спирают, испытывают даже облегчение. И тайное торжество, и упоение святостью, и гордость, что хоть и видели, но не унизились, препятствуя. Мама покупала лотерейные билеты, ссужала деньги проходимцам, и вечно выглядела святой и наивной, и чем бездонней была глубина обмана и бессовестности, тем выше она оказывалась в собственных глазах. Так же попустительствовала она отцу, когда появилась Алла Викторовна, так же была святой, и наслаждалась своей прозорливостью, когда догадки оборачивались правдой.

При этом, где надо была и настойчивой, и упорной, и после отъезда отца, несмотря на плотную, выстроенную Аллой завесу, ухитрилась не только связаться по телефону, но и обмолвиться, что "Митя пишет", на что Глазов, хмыкнув, сказал, что-то вроде "ну, пусть пришлёт". Обо этом она написала Мите.

Если ждёшь, обязательно наждёшь отсрочку, и обязательно ближе к весне станут невыносимей просторы, пустынней небо, и неразличимей в нем почтовый самолёт, раз в неделю пролетающий мимо Дальнего в Лебедь. Митя напечатал на машинке рассказы. Расслоив цементный мешок, добыл грубой бумаги, скроил конверт, заклеил рыбьим клеем, отвез письмо в Лебедь и стал считать: две недели до Москвы, неделя маме на раскачку, две недели до отца, в общем на всё клади два месяца.

Письмо представлялось чем- то одушевленно-неуправляемым, вроде школьника, которого сняв с уроков, послали по делу, и он старается побольше пошляться. А не дай Бог, конверт протрётся по краю! Беззащитней начинки только спавший в поезде в купе, вытряхнутый посреди вокзала. А вдруг кто-то прочтёт, украдёт. Или почтальон в городе напутает. Митя видел такие заблудшие письма, одно, помнится, всё стояло в подъезде на ящиках, потом валялось на полу, и он думал: вот безобразие, и знал, что надо отнести по адресу, но шёл балбесничать с приятелем. Ещё казалось, что письмо лежит сейчас где-то в отделении, и это лежание было ужасней всего – лучше б на конях ползло.

Почтой управлял тот самый запойный Елизарыч, который посылал телеграмму, что помер. Как подумаешь, сколько горя и несуразностей проходит через бедные головы таких почтарей, так и поймешь, отчего они такие запойные. Похороны, разводы, измены, пропажи людей, болезни, слёзные просьбы выслать денег, мольбы "вернись – прощу" – чего только не бывает в телеграммах, а уж о письмах, в которые редкий почтарь со скуки не заглянет – и говорить нечего. Вся деревня то ли голая, то ли на исповеди, всё известно, чего бы век не знать.

На трезвяк Елизарыч бывал неестественно сосредоточенный, раздраженный, весь гудящий мелким трясом, как аппарат-сварочник – того гляди заискрит. С очками на носу дотошно разбирает квитанции, и так подавляет непривычного посетителя, что тот думает: «Или вошел не так, или ещё чем провинился».

В один прекрасный день, не выдержав ожиданья, Митя поехал в Лебедь, но провозился по дороге с "бураном" и опоздав к почте, постучал к Елизарычу с другой, жилой половины.

– Елизарыч, здорово! Была почта?

– Была! Заходи, – блестящий рот, под щекой живой желвак закуски, раздражённая скороговорка, – никаких! Давай-давай-давай!

– Есть там письма?

– Все есть! Давай-давай-давай по сотке! Я тебе щас таких историй нарасскажу! – выпив, почтарь вместо "стопки" говорил "сотка", а Митю звал Толей. Торопливость сменил приступ капитальности:

– Щас как сядем! Как по-го-во-рим! – каждый слог подтверждался увесистыми движениями кулака, причем Елизарыч только обозначил новое направление, и тут же затянул ещё по-новому – с певучим бабьим сожалением:

– А я виноват перед тобо-ой, Толя-я-а… Не знай, как теперь и оправдыватьс-я-я-а…

– Да что такое? – насторожился Митя.

– Письмо-то только сёдни ушло.

– Ой-йой-йой! – У Мити сердце оборвалось. Елизарыч спохватился: