Отдайте мне ваших детей!

Зайдя в квартиру, Халя разжигает огонь, кипятит воду и моет ему лицо. Моя, она сыплет в воду что-то вроде соли и моет снова. Это «что-то» и щиплет как соль, Якуб вопит и пытается увернуться. Но Халя крепче зажимает его голову между колен и продолжает тереть и отскребать его лицо. Когда она наконец выпускает сына, лицо у него горит, словно кожу разъело. Он вырывается — это последнее, что он помнит. Наверное, потом он заснул.

Ночью те четверо появляются снова и вытаскивают их из постелей.

Да и спал ли он в постели?

Он не помнит. Помнит только, что незнакомые люди схватили его и притиснули к стене. У них опять дубинки, удары приходятся по бокам, пояснице и в пах, где боль чувствуется всего острее. Больно так, что крик не помещается в горле. Поэтому его рвет: бледная водянистая жижа. Но им все равно. Они тычут его лицом в эту жижу и изо всех сил прижимают коленями и локтями его шею и лопатки, пока он не теряет способности дышать.

— Не убивайте его!

Это кричит Халя.

Несмотря на боль, ему удается повернуться набок. Одновременно он видит, как мать отшатывается назад, и из ее носа брызжет кровь. Один из мужчин прижимает ее к стене.

Они долго стоят неподвижно, полицейский прижался к Хале словно в дружеском объятии. Потом понемногу бедра мужчины начинают рывками подниматься к бедрам матери. Только теперь Якуб смотрит на лицо Хали. Над ладонью, крепко прижатой к ее рту и носу, видны только два беспомощно вытаращенных глаза.

Якуб пытается пересилить боль и подойти к матери, которая лежит скорчившись у стены.

Но как он ни старается, он не может выбраться из самого себя. Боль переходит в страшное тошнотворное оцепенение — и его снова рвет.

* * *

Якуб отпирает дверь.

Тьма угольного подвала перешла на отцовское лицо. В подвале стоит пронзительная вонь свежих экскрементов, такая сильная, что перебивает даже кислый запах сырости и плесени.

Запах окончательного унижения.

В первый раз в жизни Якуб Вайсберг пугается своего отца. Пугается того, что темнота и изоляция могут сделать с ним. Может быть, уже сделали.

Поэтому Якуб далеко не сразу достает то, что у него с собой.

Короткую свечку, которую кладет на пол между собой и отцом.

На отцовский вопрос, сколько она стоит, Якуб отвечает: всего пару пфеннигов. На самом деле она стоила полторы марки на рынке на Пепжовой. Из-за принудительного затемнения спрос на стеариновые свечки, которые продают дети, подскочил. Потом он достает глубокую миску с супом, которую Халя снабдила крышкой, чтобы суп не остыл. И хлеб.

Отец с жадностью пьет суп и дрожащими руками заталкивает в рот хлеб, хотя знает, что так нельзя. От еды не будет пользы, если она попадает в желудок слишком быстро. Но в своем унижении Самюэль не видит собственного черного лица, он больше не сознает, что делают его руки и губы.

Наконец они могут поговорить.

— Квоту подняли до тысячи шестисот, — говорит Якуб.

Самюэль молчит. Якубу приходится говорить за него.

— А сколько человек отметились? — И сам же отвечает на свой вопрос: — Квоту еще не заполнили.

Несколько вечеров спустя Якуб говорит:

— Подняли до тысячи семисот.

— Сколько сейчас человек в резерве?

Якуб упирается пальцами в холодный каменный пол.

«А сколько человек записались?» — не говорит отец, но Якуб отвечает:

— Женщинам теперь тоже можно записываться.

Самюэль Вайсберг выслушивает эти слова с неподвижным лицом. Потом его черты словно расправляются и проступают из темноты.

И Якуб не выдерживает:

— Папа, папочка, не дай им забрать маму.

— Уходи, — говорит Самюэль и отворачивает лицо от света.

На следующий день, когда Якуб поворачивает ключ в двери, отец уже стоит наготове. Он собрал свои скудные вещи и не пускает сына на порог; только толкает так неуклюже и неловко, что Якуб, спотыкаясь, отступает.

— Ты куда?

— Хватит.

— Мама прислала тебе еду!

— Не надо.

Но отец совсем не такой неистовый и сильный, каким казался недавно. Метров двести — и вот он уже шатается, ему приходится опереться о стену дома. Еще метров двести — и он просто падает. Якуб хватает его за рукав и пытается поднять. Ничего не выходит. Только встав на колени и обхватив тело отца руками, Якуб немного стряхивает с себя пугающее оцепенение.

Мало-помалу тандем снова приходит в движение.

От прачечной на Лагевницкой до главного входа Центральной тюрьмы — от силы метров восемьсот. Этот путь занимает у них больше часа. Подпирая отца, Якуб не может избавиться от удивления: как можно так ослабеть? Ведь он приносил еду каждый день; мать посылала отцу такие же щедрые порции, как при жизни Хаима. Ломти от заботливо сбереженной буханки она с каждым днем нарезала все толще.

Голод лишает сил. Но еще хуже — темнота. Если темнота утвердится в ком-нибудь, то понемногу одолеет даже самое сильное тело. Якуб думает: а вдруг идущий рядом с ним человек больше не его отец, а какой-то страшный слепой идол?