Отдайте мне ваших детей!

Его приводили в так называемое «кино», бывшее не столько комнатой для допросов, сколько личным кабинетом со всем, что могло показаться Reichsbaluter’у шикарным. Здесь было полно мягкой кожаной мебели и «восточных» светильников с шелковой бахромой, стоял письменный стол с выдвижной тумбой и ящиками с множеством торчащих из них ключей, с инкрустированным планшетом и чернильницей из чистого серебра. Но прежде всего там была еда — искуситель Герцберг выставил перед изголодавшимся арестантом все, о чем тот мог только мечтать: ветчину и kiełbasę, полный бочонок kraut’a, «вспотевшие» сыры в льняной салфетке, душистый свежеиспеченный хлеб, который по приказу Герцберга неукоснительно доставляли из пекарни на Марысинской улице каждое утро.

— Ну-ка, иди сюда, не бойся!.. — сказал Герцберг Адаму; его улыбка блестела, как сало на ветчине. А когда Адам, не в силах сдержаться, протянул дрожащую руку за куском хлеба, лежащим на краю тарелки, Герцберг схватил неисправимого грешника за шею: — Вот как… Даже теперь ты не можешь придержать руки, несчастный! — и толкнул его так, что тот влетел головой в стену.

Били его беспрерывно. То просто кулаками, то длинными плоскими палками, удары спускались от поясницы, проходили по ляжкам и доходили до щиколоток и ахиллесовых сухожилий. Тюремщики хотели дознаться, что ему известно о Моше Штерне и с кем последний сейчас «ведет дела». Еще они слыхали, что он водился с торговцем Нуссбрехером. Кому Нуссбрехер предлагал отнести товар? Под конец они пожелали узнать все о людях, которых он обокрал. Хотели знать имена богатых евреев, приехавших из Праги. Ведь Адам украл их документы, так? Значит, должен знать фамилии этих людей.

Адам кричал до обморока, но Лида пела высоким голосом, который пробивался из всех переходов Шахты; он звучал как вибрирующий обертон струны, напряженной до готовности лопнуть.

«Не говори им ничего, не говори им ничего», — резал Адама ее голос.

И он не сказал им ничего. Ни одного имени.

Вернувшись в Шахту, Адам стал вспоминать, как когда-то давно отец возил всю семью на море. Они выехали из Лодзи на маленьком «ситроене», который им одолжил начальник пилорамы. Шайя сам вел машину.

Сопот. Так называлось место, где они отдыхали. Теперь Адам вспомнил.

Лежа в одиночестве в квартире на Гнезненской, Лида вспоминает о том же. В этих грезах брат с ней, так же как он с ней во всем, что она говорит или делает, даже если она спит или у нее приступ.

В Сопоте были длинные деревянные мостки, уходившие прямо в море, они назывались «Молё».[10] По обеим сторонам Моле располагался пляж с мелким, рыхлым, теплым песком, усеянным ракушками; далеко от воды, возле набережной, стояла купальня с полосатыми, как в парикмахерской, «маркизами» — там раздевались по-настоящему Богатые и Значительные гости. Адам вспоминал, как некоторые из этих Богатых и Значительных персон приподымали шляпы, встречаясь с ними во время вечерней прогулки по Молё, словно Жепины не какая-то лодзинская беднота и уж точно не евреи.

Лида вспоминала, как она шла по мелкой воде и вдруг поняла, что море — вовсе не плоская ровная поверхность с открытки. Нет, море — это живое существо. Море двигалось. Оно покачивалось, и волновалось, и кидалось ей на спину, а потом стекало по бедрам, по коленям. Оно постоянно менялось.

Сейчас оно похоже на гигантский мяч.

Она стоит, обеими руками обнимая большой блестящий надувной мяч, и никак не может обхватить его. Поверхность мяча скользкая и мокрая. Но еще важнее, что выскальзывает море. Двух ладоней не хватает, чтобы удержать его, взгляд тоже скользит, и когда ей наконец удается поднять глаза, она видит, что море убегает к горизонту.

В воспоминаниях она пьет его. Долгими глубокими глотками она пьет море, глоток за глотком, и вкус у моря совсем не как у супа, которым кормит ее Адам, — оно шершавое и соленое, и чем дольше она пьет, тем отчетливее понимает: там, внутри, что-то есть, что-то скользкое, его надо поймать; когда ей наконец удается сжать зубы, «что-то» оказывается рыбой с жестким чешуйчатым хвостом, который царапает нёбо и щеки. Рыба на вкус шершавая, и острая, и соленая — а еще живая и мягкая, и Лида грызет, пока кости не начинают крошиться, а потом сосет и ворочает языком шершавую рыбью чешую и мягкие скользкие внутренности.

И Адам в своей камере тоже чувствует, как рот наполняется вкусом рыбы, шершавым и соленым, какого ему раньше не случалось ощущать; кажется, он кричит — и внезапно слышит часовых в коридоре.

Они быстро приближаются со связкой гремящих ключей, их руки занесены для удара:

— Тихо ты, черт,

или хочешь, чтобы тебя тоже выслали?!