Отдайте мне ваших детей!

У главного входа группенфюрер СС Конрад Мюльхаус надзирает за тем, как люди Розенблата вытаскивают из больницы перепуганных пациентов. Группенфюрер СС Мюльхаус — из тех мужчин, которые нутром понимают: им надо постоянно быть в движении, чтобы другие не успели заметить, какого они маленького роста.

Он непрерывно вертится на одном месте и выкрикивает приказы вроде:

— Rauf auf die Wagen! Schnell, schnell, nicht stehenbleiben!

Председатель знает, что от него ждут действий; он покрепче перехватывает свою трость и шагает прямо к низенькому Мюльхаусу.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Что здесь происходит?

МЮЛЬХАУС: У меня приказ никого не пускать.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Я Румковский.

МЮЛЬХАУС: Да хоть Геринг. Я вас все равно не пущу.

Мюльхаус уходит; у него не хватает терпения препираться с каким-то евреем, кто бы он ни был и как бы его ни звали.

И председатель остается в одиночестве. Минуту-другую он выглядит таким же потерянным и бессильным, как те несчастные, павшие духом мужчины и женщины, которых выносят или выводят из больницы и отправляют в кузов грузовика или в прицеп. И все-таки он не с ними. Невооруженным глазом видно: вокруг председателя образуется пустое место. Не только немецкие солдаты, но и люди Розенблата избегают его, как чумного.

На ближайший к больнице прицеп загнали с сотню пожилых женщин; иные из них полуодеты или в выцветшей рваной больничной одежде.

Ему кажется, что он узнал одну из теток Регины, которых они навещали по воскресеньям. Он не может точно сказать, которую из двух, но в памяти неясно шевелится, как он хвастал, что они поедут на трамвае в Париж и как она довольно посмеивалась, прикрывшись костлявой ладонью: Хаим, Хаим, в это я никогда не поверю!.. Теперь на женщине нет ничего; седые волосы, белые от страха глаза. Несмотря на тревожную суету и толпу, разделяющую их, женщина что-то кричит ему и машет тощими, как спички, руками — или зовет кого-то еще. Он не понимает — и не успевает разобраться. Солдат, который как раз погрузил в кузов последнюю партию пациентов, слышит шум, широко замахивается и точным движением бьет ее прикладом винтовки в лицо.

Удар приходится прямо в челюсть; что-то густое и вязкое льется у женщины изо рта вместе с потоком крови.

Он в омерзении отворачивается.

Тут он замечает, что вход в больницу не охраняется. Часовые бросились отрезать путь к бегству пациенту, который пытается вылезти в окно второго этажа. На беглеце полосатая сине-белая ночная рубаха, которая ему велика; она, как штора, занавешивает верхнюю часть тела и лицо мужчины, когда он падает вперед, отчаянно размахивая руками. (Но беглец не валится на землю как куль: кто-то в палате неожиданно высовывается в окно и хватает его за щиколотки.)

Председатель незаметно входит в полуоткрытую дверь больницы; внезапно слух ему режут крики и оглушительные приказы. Он словно оказывается в другом мире.

Под сапогами хрустит битое стекло.

Он медленно поднимается по широкой винтовой лестнице, шаги гулко отдаются под каменным сводом; потом идет по темным коридорам, заглядывая в опустевшие палаты по обеим сторонам.

Когда они с Региной были здесь в последний раз, в каждой палате лежали по меньшей мере человек двести — по два пациента на каждой койке, на манер карточных валетов и королей: один головой в одну сторону, другой — в другую. Обе головы беззубо улыбались и в один голос говорили:

— ДОБРОЕ УТРО, ГОСПОДИН ПРЕДСЕДАТЕЛЬ!

Один только Беньи упорно молчал. Он стоял у окна, подперев подбородок рукой, в позе глубокой задумчивости. Теперь председатель отчаянно пытается вспомнить номер палаты, в которой лежал Беньи. Но после разгрома больница словно стала чужой. Незнакомое место, где невозможно сориентироваться.

Почти случайно председатель замечает в конце коридора ординаторскую и с облегчением шагает туда. В шкафу возле двери стоят папки с закупочными списками, журналы, а на столе — телефон в петле провода.

Пока он смотрит на него, телефон совершенно абсурдным образом начинает звонить.

На мгновение его охватывает растерянность. Поднять трубку и ответить? Или не отвечать, и тогда трезвон привлечет немецкого командира, который тут же выдворит его, председателя, из больницы?

Кончается тем, что он, пятясь, выходит в коридор. Там стоит Беньи.

Председатель замечает его краем глаза задолго до того, как понимает, что это он. Двери во все палаты распахнуты, и свет проникает в коридор длинными пыльными столбами, туннелями. Но свет, указавший ему на Беньи, исходит не сбоку, а сверху, с потолка, что, разумеется, невозможно — там нет окон. На Беньи, как на прочих пациентах, бело-синяя полосатая рубаха, он стоит, немного наклонившись вперед, держа в руках спинку стула, все четыре ножки которого направлены на председателя, словно чтобы защититься.

На него? На него? Председатель делает пару шагов, входит в невозможный свет.

— Беньи, это я, — говорит он и пытается улыбнуться.

Беньи пятится. Из перекошенных губ доносится не то пение, не то свист.