Отдаляющийся берег. Роман-реквием

— Что ни толкуй, я к селу своему крепко привязан, — ни с того, ни с сего сказал Саргис. — Хоть и загнали нас по вербовке в город, а сердце-то к родному дому прикипело. Тосковали мы по селу и тоскуем. Я тут всё равно не останусь, вернусь в родные края.

— Роберт, — кликнула издали Араксия. — Христом-Богом вас прошу, заклинаю, возьмите вы этого человека в Баку да посадите на поезд, жаль его, пускай катится в своё село.

Саргис обернулся назад и через силу изобразил улыбку.

— Все уши прожужжал за тридцать лет: стосковался по селу, без него и жизнь не в жизнь, — поджав губы, напустилась Араксия на мужа и повелительно добавила: — Уезжай! Домашние дела все на мне, с огородом я управляюсь, фасоль я поливаю, коров я дою, а у него руки что крюки, ничего делать не может. Завтра же собирай манатки и скатертью дорога. Поглядим, кто кроме меня тебя будет обихаживать.

Саргис хмыкнул в усы, скривил рот и тихо возразил:

— Сын будет.

Услыхав, Араксия злорадно засмеялась:

— Сын-то не твой, а мой. Понадеялась бы на тебя, и его б не было, — от души засмеялась она и даже голову назад откинула. — Не смилостивься Господь, уродился б он в тебя ни к чему не пригодный. Сидел бы возле скотины, пока пасётся, да зевал. А он в огромном городе целым гастрономом заправляет, во как! Расскажи-ка ты лучше, как ухитрился тринадцать наших овец проворонить.

— Надоела до смерти, — тихонько, чтобы жена не услышала, сказал Саргис и снова хмыкнул в усы.

— Средь бела дня у него из-под носа увели овец, он и не заметил.

— Будь у меня ружьё, не увели бы, — оправдывался Саргис.

— И ружьё бы проворонил, — уверенно сказала Араксия. — Хоть бы и тебя со скотиной увели. Сочли бы бараном, четырнадцатым по счёту. — Араксия громко засмеялась.

Саргис только рукой махнул, на его лице читалось, мол, неохота с тобой связываться.

Он попросил у Роберта закурить.

— Наш Каринтак — село геройское, — гордо сказал он. — О нём и песня сложена.

Каринтак — глубокое ущелье,
Камни, камни там, на глубине.
Передайте милой, пусть узнает —
Голову сложил я на войне.

Мать, помню, пела и плакала. Сколько армян в Отечественную войну погибло — всех убило в Керчи. — Он расстроенно покачал головой, на миг умолк и продолжил: — Село назвали Каринтак, потому как оно под утёсом расположилось, а выше, на утёсе, стоит Шуши. Сколько раз турки швыряли сверху на нас каменья да горящие шины скатывали. Односельчане, и мама тоже, своими глазами видели в феврале 1920-го, когда турки подожгли город, армян — женщин и детей — сбрасывали с верхотуры вниз. — Саргис опять разволновался, замолк. — Но за всю историю не случалось ни разу, чтоб они наше село заняли. Оно у нас каменистое, но красивое, — с каким-то блаженством сказал он. — Нашего сельчанина Герасима Сулейманяна, который письмо в Москву написал насчёт воссоединения Карабаха с Арменией, отправили в ссылку. Когда уводили его из села, он и молвил со слезами: «Ах, родители мои, камни, родители мои, родники горные, осиротели вы».

— Много у вас родников?

— Много. Студёные, так и булькают, так и журчат, — воодушевился и затосковал Саргис. — Охна, Каменный, Пехин, Бог Охоты, Крмнджин, всех и не упомнишь. Ещё был родник, именуемый Липа; сложен из отёсанных камней, а над ним арка с армянской надписью. Сооружение ещё до войны разобрали, камни переправили в Шуши — там райком строили. В ущелье Онут тоже хороший родник, мы его Шор называем. На нём дата высечена, когда его поставили, — 1248 год. А выше того родника — Черепной шов, место высоченное, так турки и оттуда сбрасывали армян в ущелье. И не только армян, одиннадцать русских женщин и с ними девочку тоже столкнули вниз. Вы развалины Шуши видели? — спросил Саргис и, не дожидаясь ответа, с горечью сказал: — Я-то видел. Помню как сегодня, два ряда каменных домов, двух-, трёх-, четырёхэтажные, без кровель, с почернелыми от огня стенами. Мы с ребятами носили в Шуши на продажу туту, ежевику, кукурузу. Так вот, подсчитали мы и в тетрадке записали, больше семи тысяч сожжённых домов. Потом их бульдозерами снесли, сровняли с землёй. Непонятно, чего ради, можно же было восстановить, нет? Целый город сровняли с землёй. Не по-человечески это, не по-людски. Но, поговаривали, указание поступило сверху, из Баку. Секретарём Карабахского обкома был в ту пору Шахназаров. При Шахназарове это случилось.

Роберт умелыми быстрыми движениями свежевал ягнёнка. Собрал в комок содранную и вывернутую наизнанку шкуру, которая то и дело выскальзывала у него из рук, взглянул на жирные рёбрышки, круглый белый курдюк и довольно сказал.

— Видал, братец, какой я парень, — глядя на меня широко открытыми глазами, улыбнулся Роберт. — Всё мне по плечу. Так или нет?