Отдел 15-К

Информация о звонке дошла до самого Бокия, поскольку смерть лектора, который нес в крестьянские массы свет знаний о пролетариате и его роли в мировой истории, являлась делом одновременно как политическим, так и непонятным, а подобные переплетения находились как раз в его ведении. Ну а поскольку Бокий в то время как раз курировал отдел, то именно его сотрудник отправился разбираться, что там в деревне к чему. Оно и понятно — люди Бокия, те, что работали в девятом отделе ГУГБ НКВД СССР, делами посерьезней занимались, подобная бытовуха им не по чину.

Подробностей непосредственно расследования в бумагах, вложенных в пожелтевшую папку, не имелось. То ли они просто пропали, то ли сотрудники 30-х годов не считали нужным размениваться на мелочи, исходя из того, что результат достигнут — и хорошо. Но, как видно, дело вышло жарким, поскольку Стеклов по его итогам был награжден отрезом ткани и двухнедельным отпуском для лечения по ранению. Еще в папке имелась справка из управления ГУЛАГ, о том, что председатель сельсовета и еще трое граждан были осуждены по политической статье и отправлены на строительство очередного водного канала. Ну оно и понятно. Потустороннюю жизнь марксизм действительно отрицает, кроме, понятное дело, призрака коммунизма, а вот за исчезновение лектора все равно кто-то должен был ответить.

И еще одно было понятно предельно — Стеклов сумел докопаться до первопричины бедствия и каким-то образом загнал призраков в небытие. Но вот как именно? Единственное, что предшественник счел нужным упомянуть, так это то, что рядом с Убогой горой он отыскал три каких-то старых капища, которые, по сути, являют собой одно целое, но что к чему писать не стал. Может, спешил, может, поленился.

Потому и находился Коля в некоем душевном раздрае, не зная, с чего именно начинать расследование. Впрочем, на его удачу определенная отправная точка все же имелась, пусть и неказистая. Ей являлся тот самый приятель Ровнина по имени Кеша, с которого все и началось. Он должен был встретить оперативников там, в районе Радонежа, на повороте, от которого начиналась дорога, ведущая к Убогой горе, и более подробно рассказать о происходящем.

Отчего-то Нифонтову казалось, что Кеша этот — местный краевед, может, даже, директор небольшого этнографического музея, в котором главными экспонатами являются подлинная шашка одного из легендарных героев гражданской войны, некогда рожденного в этих краях, и поддельный бивень мамонта, лежащий на почетном месте между прялками и кокошником.

И он здорово удивился, когда выяснилось, что Кеша — он для Ровнина Кеша, а для него, старшего лейтенанта Нифонтова, это подполковник Суворов Иннокентий Геннадьевич, начальник местного РОВД.

— Вольно, — как видно, поняв ход мыслей Коли, усмехнулся подполковник, немолодой и пузатый мужчина с добродушным лицом, за минуту до того вылезший из патрульной машины. — Да правда, расслабься, старлей. Мы в неформальной обстановке, можешь не тянуться. Вон напарница твоя подогадливей оказалась, она сразу так себя повела.

— Да нет, у нее просто инстинкт самосохранения в детстве отключили, а рычажок, отвечающий за его обратное включение, сломали, — пояснил Коля и достал из кармана сигареты. — Товарищ подполковник…

— Иннокентий Геннадьевич, — поправил его тот. — Серьезно, заканчивай. Что хотел спросить?

— Вы уверены, что происходящее — звенья одной цепи? Может, мухи отдельно, а котлеты отдельно?

— Может, и так, — ответил Суворов. — Только я, старлей, в совпадения не верю. Нет, я и во все ваши трах-тибидохи тоже не верю, но в совпадения — больше. Сначала пропадает Власьевна, после появляются эти… Мороки, назовем их так, а следом вон машины брошенные в кустах образовались. И все это — почти одновременно. Нет, приятель, так не бывает.

— А Власьевна — она кто? — насторожился Коля.

— Формально — пенсионерка. — Лицо подполковника приняло недовольное выражение. — Ну а люди всякое про нее болтают.

— Мол — ведьма она, — понимающе кивнул Нифонтов. — И на поклон идут с подношениями, причем со всего района.

— Ну это ты уж Власьевну не переоценивай, — попросил его Иннокентий Геннадьевич. — Не настолько она популярна. С близлежащих деревень — да, идут, но чтобы со всего района?

— И она, стало быть, пропала? — задумчиво повторил слова местного полицейского Коля. — Весело. А она вообще как — старушка-божий одуванчик, или крепкая бабка, из тех, что за пенсией бегом бегут?

— Скорее — крепкая, — подумав, ответил Суворов. — Хотя лет ей… Знаешь, я сам местный, неподалеку отсюда, в Росьино, моя родня до сих пор живет. Так вот — Власьевну я с детства помню, и уже тогда она была старая бабка. Сейчас у меня вон волос почти не осталось, и пузо до носа, а она вообще не изменилась, все такая же.

— Коль, а эта Власьевна, часом, не та ли красотка, которая в тридцатых кашу заварила? — вдруг поинтересовалась Мезенцева. — В деле ведь про то, что с ней стало, ни слова нет. Словно всем глаза отвели.

Эта мысль в голову Нифонтову пришла и без нее, но он был рад, что Женька наконец перестала заниматься всякой ерундой и начала думать.