Отечественная война 1812 года глазами современников

Употребляли они нас на разные работы. Повстречался им мой двоюродный брат; они ему сейчас: «Алё[26] марш!» — и показывают, чтоб он за ними шел. Привели его к колодцу и приказали воду качать на обед им да скотину поить. Качал он день, другой, они его и на ночь домой не отпускают; а его тоска разобрала: умаялся он, опять же знает — и дома об нем надумались. А француз стоит около него с ружьем. Брат приостановился качать и стал ему объяснять, что «отпусти меня, мол, мусье». Уж Бог знает, понял ли тот, нет ли, а показывает, что «качай, мол». Брат начал его ругать. Француз понял, что он бранится, осерчал и замахнулся на него, а брат его пихнул. Сруб-то у колодца был низенький, француз попятился, пошатнулся и полетел в колодезь.

У брата-то в первую минуту в глазах потемнело, а как опомнился, так давай Бог ноги, пока никто беды не заметил, и убежал без оглядки домой.

Храмов наших они не уважали: в церкви Иоанна Богослова был у них склад, провиант у них тут лежал, а в теплом Успенском соборе больницу устроили. У нашего соседа умерла девочка, и пошли мы ее хоронить к церкви Архангела Михаила. Как засыпали мы яму над телом, я заглянул в храм и вижу — там лошади стоят. А в соборе Успенском и в которых еще церквах, что не были ограблены, совершалась постоянная служба.

После половины сентября начали съестные припасы подбираться, и стали французы голодать. Ну, уж тогда мы себе пощады не видали. Что им попадется под руку, все их. Мы и сами от голода натерпелись немало и прячем, бывало, от них, что Бог пошлет. Им было запрещено бродить ночью по городу, так мы, как стемнеет, пойдем по огородам и собираем свеклу да картофель, и что удастся вырыть, то в яму спрячем да заложим яму досками и прикроем чем-нибудь. По ночам же топили печь и варили свои овощи. Становилось все труднее: дошло до того, что за пуд ржаной муки платили 17 рублей, а пшеничной 27 рублей[27]. Под конец целых двенадцать дней ни за какие деньги невозможно было достать в городе хлеба.

Сколько раз французы нам совали в руку толстые пачки ассигнаций, лишь бы мы им достали хлеба кусок, а мы бы рады, да неоткуда было. А тут уж и овощи-то все вышли: стали французы есть падаль, да и мы, грешные, ее подбирали.

Опять же сильные пошли холода, неприятели мерзнут в своих мундиришках, и с нас всю теплую одёжу тащат. Кто посильней, за себя заступится. Уж и жалость всякая к ним пропала: били их беспощадно, когда они поодиночке ходили.

Много их здесь погибло от холода да от голода. Шел я раз по улице с товарищем, и видим мы издали: стоит француз на карауле около дома их начальника, а сам к дереву прислонился. Подошли мы, а он открыл глаза и не моргает. Глядь, замерз, сердечный! Ведь мы сами на нищих походили и говорим: «Снять бы с него ранец!» Сняли и поделили меж собой его добро. Мне достались женский платок, хороший такой — я его матери подарил, — да еще черепаховая гребеночка, вязанная жемчугом. Я ее после продал за шесть рублей.

Как вернулся к нам Бонапарт в конце октября, так его солдатики на живых людей не походили, еле ноги передвигали, а одеты-то были словно на Святках[28]: во что попало, в то и кутались. Вслед за ними подошли наши войска и остановились за Днепром. Погостили у нас французы всего четыре дня, а как вышел ночью последний их полк, так стали раздаваться страшные взрывы: злодеи подорвали стены. Мы словно обезумели от страха, как взлетали на воздух крепостные башни: земля так и стонала, так и колыхалась под нами.

На другое утро вступили в город наши войска. Как увидали мы их, такая была радость, что я этакой другой в жизни не запомню.

III. Рассказ крестьянки А. Игнатьевой, села Вольши

Наше село верстах в 15 от Смоленска. Как прошел слух, что идет на нас француз, наш барин Николай Иванович Браген приказал крестьянам вырыть на всякий случай ямы в лесу и спрятать в них свое добро. Так и сделали. Прикрыли ямы досками, а доски посыпали мусором да землей и приставили к ним сторожей. Скотина тоже паслась в этом самом лесу.

Вот раз, как теперь помню, — были все крестьяне на гумне, и я тут же при матери. Вдруг прибежал барин и кричит: «Уходите! Француз подходит!» Уж кто его об этом известил — не знаю, а велел он нам уходить и сам уехал. Все бросились на село и живо заложили телеги. Ведь все уже было припрятано, разве какая оставалась малость, ту взяли с собой.