Отель

Я пребывал в недоумении, в оборванном сне и в потной, нестираной рубашке.

– Жаклин. Это имя тебе говорит о чем-нибудь?

И только тогда я вспомнил. Ох, сколько уже было Жаклин после…

– Говорит. Так звали мою первую женщину.

– Ты не говорил, что я была первая…

– Я бы сказал, если бы ты осталась.

«Зачем она принесла этого ребенка сюда?

Он ведь разбудит весь дом!»

– Это твой ребенок или ты его у кого-то украла? – осторожно осведомился я, словно бы в шутку.

– Да, я украла его.

– У кого?

– У тебя, Андреа! – сказала она как-то неестественно тихо и по-взрослому.

– Нет. Ты украла у меня пятьдесят франков, вытащила их из кармана моих брюк, когда я выходил в другую комнату, а ребенка – нет, это уж извольте! Я его вижу в первый раз.

– Но это твой ребенок. И тебе придется его забрать.

– До свидания, женщина. Ваша речь невероятно трогательна, но приберегите ее для кого-нибудь другого. Мне нужно спать, у меня рано клиентка.

– Надеюсь, твоя клиентка знает, как пеленать трехмесячного ребенка.

Я попытался закрыть дверь, но она поставила свою ногу на порог. Ребенок, который все это время гудел, как выяснилось позже, а не кричал, продемонстрировал свои вокальные способности во всей красе.

– Боже правый, дай ему грудь или что там им дают.

Из комнаты послышался сонный голос моего друга Антонио: «Заткните ребенку рот или выбросите его в окно. Он мешает мне спать».

– Я не могу его сейчас успокоить. У меня нет молока, – виноватым голосом сказала Жаклин.

– Тогда сделай что-нибудь, чтобы он не кричал, – меня вдруг охватило странное волнение.

– Подержи секунду, я достану игрушку, – она протянула мне маленького теплого младенца, который голосил не хуже хора оперного театра.

– До свидания, Андреа, – сказала она затем и со всех ног побежала вниз по лестнице.

«Где обещанная игрушка?» – вопрос, на который я искал ответ четыре года.

Глава вторая Два целых яблока и одно надкушенное

– Мой поцелуй – это хорошее жалованье?

– Это целое состояние. Я думаю, мы сошлись в цене, – заверил я маленькую Луизу и принялся рассматривать яблоки со всех сторон.

– Я сейчас рисую натюрморт. Это странное для тебя слово значит «изображение мертвой природы».

– Значит, мои яблоки – мертвые?

– Несомненно. В нашей с тобой пище отсутствует дыхание жизни. Но присутствует ее вкус.

– Выходит, что еда мертвая, но вкусная?

– «Мертвая» – слишком грубое слово, Луиза. Я бы сказал, еда – неодушевленная, неживая. Она создана, чтобы утолить голод того, у кого есть душа. Или хотя бы желудок. А у тебя душа есть, мой ангел.

– Она там, где мой желудок?

– Нет, я думаю, она здесь.

Я указательным пальцем легонько коснулся ее длинных густых ресниц.

– Твои глаза – это зеркальное отражение твоей души.

Четырехлетний ребенок о чем-то задумался, а затем сказал:

– Не понимаю.

– Я тебе сейчас объясню на примере яблок. Вот ты сейчас смотришь на них. Сколько яблок ты видишь перед собой?

– Три.

– Хорошо. А давай теперь представим, что яблоки, на которые ты сейчас смотришь – это миниатюрная часть твоей души. То есть твои глаза смотрят на эти три красных яблока, и если твои зрачки отзеркаливают в этом мире все, то любой предмет или живое существо, на которое ты посмотришь, – это и есть твоя душа. Все просто!

– Не совсем поняла. Ты – моя душа?

– Да.

– Надкушенное яблоко – тоже моя душа?

– Именно.

– А злая собака Матильда, что живет около отеля, – это тоже моя душа?

– Несомненно.

– А что такое «душа»? – наконец спросила она.

Я все никак не мог закончить рисовать первое яблоко.

– Душа – это самая слабая часть тебя. Это твои чувства ко мне, к яблокам, к злой собаке Матильде, которая тебя однажды укусила. Если бы ты тогда ничего не почувствовала, не заплакала, не разозлилась изо всех сил на нее, то я бы забеспокоился, что Творец забыл вдохнуть в тебя душу. Пока ты чувствуешь, любишь и злишься – ты уязвима. Твои чувства к окружающему миру – это твоя душа, это и есть Бог.

– Значит, я и есть тот самый Бог, о котором ты постоянно говоришь? Но ведь я думала, что он – бородатый старик, которому больше ста лет.

Я улыбнулся.

– В тебе сейчас Бога больше, чем в любом церковном служителе, Луиза.

– Но ведь я даже не читала Библию.

– Библия – это не Бог, это книга. Бог – это чистая, нетронутая простыня, которую люди, однажды испачкав, на протяжении всей своей жизни пытаются отмыть.

Ее бесконечно глубокие глаза не понимали моих слов.

– Пап, можно, я съем яблоко? Я проголодалась.

– Съешь, но на моем натюрморте тогда останется только два яблока.

– Я только укушу и положу обратно на место, а когда ты закончишь, то доем его.

– Замечательно. Я скоро закончу.

– Кстати, о простыне. Занеси, пожалуйста, наше постельное белье дяде Полю и передай ему мой привет.

– Хорошо, – сказала послушная француженка, жующая яблоко. Она сняла пододеяльник, собрала наволочки и выбежала из комнаты.

Последние штрихи грифелем старого и, кажется даже, бессмертного карандаша. Бессмертие карандаша – это создание прекрасного на протяжении целого года медленно тянущейся жизни мастера. Мой карандаш почетно скончался, создав свой последний шедевр.