Отель «Белый носорог»

За два дня, прошедшие после гибели Алана, она много думала об Уэльсе и о матери с отцом. В памяти всплывали то картины детства, то последний день перед ее отъездом в Африку. Особенно часто вспоминалось, как она настежь распахивала дверь, чтобы впустить вернувшегося из шахты отца.

Он всякий раз объяснял, что слишком грязен и ей нельзя его поцеловать.

Образ стоящего в дверях отца, благодаря ее усилиям, приобрел четкие, почти зримые, очертания. Он был человеком подземелья, и с каждым днем в нем оставалось все меньше человеческого. У него не было сил говорить, и он молча раздевался в передней, бросал одежду на постеленную в углу газету и забирался в цинковое корыто. На столе возле корыта ждала стопка чистого белья. Мать носила кувшин за кувшином горячей воды и обливала плечи мужа.

После того как он добрых полчаса соскребал с себя грязь, отец заходил на кухню, кивком здоровался с детьми. Его мучил голод. Он садился во главе стола. Из застегнутого ворота рубашки выпирал темный кадык. На лице и шее, на фоне въевшейся угольной пыли, выделялись белые борозды морщин. Могильная чернота под глазами, грязь и смертельная усталость сливались воедино. Неужели отец и вправду, как утверждала мама, был когда-то молод и красив? Когда он ел, костяшки пальцев выпирали, словно сквозь дыры черных перчаток. Мама садилась сбоку и смотрела на отца, сложив руки на коленях. Того, что она положила на его тарелку, было явно недостаточно.

Может, все-таки остаться в Африке? Одной создавать ферму и поднимать ребенка в буше? При всей суровой красоте этих мест, смогут ли они когда-либо почувствовать себя здесь как дома? Возможно, некоторые и смогут — например Энтон Райдер. Правильно сделали Голты, что уехали.

Всю первую ночь она проплакала, ощупывая обеими руками округлившийся живот, а если засыпала, то видела во сне ту жизнь, какая могла быть у них с Аланом. Утром она ждала того момента, когда муж встанет и по привычке начнет искать под койкой свои сапоги.

Сквозь щели в стенах просочился утренний свет. Ей предстояло прожить этот страшный и неизбежный день — первый день одиночества. Гвенн прислушалась к уханью сов на деревьях; снаружи тянуло дымком и свежеиспеченным хлебом.

Она провела несколько часов, изучая записи Алана — это был единственный способ почтить его память. И перед ней, впервые после ухода Алана на войну, со страниц общей тетради предстал тот Алан, которого она любила. Здесь было много набросков — нарисованных карандашом и иногда заштрихованных. Буш и дальние холмы. Костры лагерей и складные походные стулья. Мальва с Артуром. Птицы и антилопы. Скалы, растения, муравейники и — вновь и вновь — ее лицо и руки. Их бунгало на всех стадиях строительства, но всегда — с хинным деревом, словно ангелом-хранителем дома. Карты их участка — чем дальше, тем точнее и аккуратнее. Гвенн дошла до середины и разрыдалась.

Вот он, дом, о котором она мечтала: бунгало на два крыла, одно из камня, над излучиной, с хинным деревом у крыльца. На заднем плане уходили вдаль ряды посевов; одни растения — низкорослые, в цвету, другие — четкие, высокие, как солдаты в строю. Лен, злаки, чай? На необозримых пастбищах паслись на воле овцы и крупный рогатый скот. У костра перед бунгало — три маленькие фигурки. Под рисунком — два слова: «Ферма "Керн"». «Керн» по-уэльски — «пирамида»…

Ей вспомнились узкие улочки родного Уэльса, ряды домов с высокими кирпичными трубами и громадные горы шлака, опоясывающие каждую деревню.

Гвенн вытерла глаза и захлопнула журнал. Мимо мелькнул Артур — торопился встретить лорда Пенфолда с женщинами кикуйю.

Она вышла на солнечный свет и тепло поздоровалась с теми, кто прибыл разделить ее горе:

— Добро пожаловать на ферму «Керн».

Ближе к вечеру все собрались на берегу, подле свежевырытой могилы. Адам Пенфолд отслужил панихиду, причем даже не заглядывая в молитвенник.

Анунциата, набросив на голову шарф, тихонько молилась. Восемь африканцев безмолвствовали, пока трое англичан исполняли сто двадцать первый псалом.

На горизонте ярко-оранжевое солнце тонуло в волнах лавандовых зарослей. Возможно ли, чтобы все оставалось как прежде?

Гвенн подняла с земли один из крупных булыжников, собранных Аланом для последней пирамиды, и водрузила на свежий бугорок. Энтон положил рядом свой камень. Пенфолд и Мальва сделали то же самое, а потом все двенадцать человек продолжали до тех пор, пока не выросла пирамида — не столь аккуратная, как у Алана, но зато на том самом месте, где он хотел ее видеть.

— Идемте выпьем, дорогая, — Пенфолд взял Гвенн под руку и повел к огню. — Мы привезли жареное мясо канны и ящик кларета. Нужно как следует подкрепиться, чтобы завтра взяться за работу.

— Спасибо. Откуда вы знаете службу?

— Лучше бы не знал. Немцы научили.

Гвенн высвободила руку и отошла в сторонку. Друзья медленно, стараясь не мешать, потянулись к дому. Она задрожала всем телом и разрыдалась.

* * *

— Сейчас же развяжи меня, или я скормлю твою вонючую бабушку гиенам, как сделал бы твой зловредный отец до прихода англичан!